Я слушал, а про себя думал: лучше бы Кулибин изобрел что-нибудь этакое для устранения потерь при транспортировке продукции с полей и ферм, а то теряем черт-те сколько. Английские экономисты подсчитали, сам слышал, что если все выращенное и произведенное на селе доведем до потребителя, нам и рубля не придется тратить на импорт продовольствия. Сами сможем кое-что на экспорт гнать. Если, конечно, сможем. Но это так, по свойственной мне привычке отвлекся. А «метр с кепкой» продолжал:

– Так вот, лежишь ли ты на диване или, скажем, расхаживаешь по комнате, даже стоишь в очереди, а в голове у тебя все равно плетутся мысли. И часто весьма небесполезные. Даже очень ценные. Находчивые. Исключительно меткие и глубокие. Иной раз видишь, как некто торопливо выхватывает папиросную пачку или клочок бумаги и стремительно черкает эту весьма ценную мысль. А потом и ее забывает, пачку или бумажку выкидывает – пропала мысль. Ценная, нужная, как славно было бы употребить к месту. Но слово не воробей, вылетело – не поймаешь. Даже еще только родившееся, непроизнесенное обладает таким подлым свойством. Так вот, Баландин бьется над тем, чтобы этих потерь не было. Совсем. Никаких. Явилась тебе мысль, и тут же твоя пишущая машинка со специальным приспособлением фиксирует ее на экране пришпандоренного дисплея. Даже и на расстоянии, не беспредельном, конечно, ограниченном известными рамками. Разумеется, настроена на твое биополе или еще какие-то там личные параметры.

Я слушал и качал головой, признавая, что такая борьба с потерями куда важнее бережного отношения к урожаю или еще к чему-то подобному. Сколько же серого вещества сэкономим, как интеллектуальные богатства умножим! Может, жизнь мыслящим людям не только облегчим, а и продлим. Вот это борьба с потерями! Грандиозно и еще раз грандиозно!!!

«Ну генетики-кибернетики, – дивился я в душе, – добрались, так сказать, до самого дна. Что только дальше делать будут? Куда дальше копать? – И тут же утешил себя: – Авось без работы не останутся».

«Метр с кепкой» напомнил:

– Кстати, пишущие машинки уже с дисплеями выпущены в продажу. Сам видел. Имеют запоминающее устройство, при редактировании текст вычеркивать не надо, просто стирается, а на месте стертого новый пиши.

– Что-то об этом слыхал.

– Слыхал? Могу устроить. Всего три сотни с небольшим. Как говорится, все дела.

– Могу разориться.

– Заметно.

Тут я вспомнил о лежавшей на заднем сиденье дымящейся «Колибри». И опять меня охватила тревога: а вдруг взорвется?

– Так насчет машинки-то как? Мы же дело делать явились.

– Бери и пошли.

– А вдруг откажется?

– Этого сказать не могу. Нрав у Баландини крутой, захочет – сделает, не захочет – пошлет. Все в его воле.

Мы двинулись по длинному-длинному коридору, стены которого были увиты множеством тонких и толстых проводов и кабелей. Первый признак того, что находишься на самом современном научно-техническом объекте. На некоторых приходилось бывать, хотя и далек от техники.

Впереди выступал хозяйским шагом «метр с кепкой», за ним я, неся в вытянутых руках свою любимую «Колибри-люкс», из-под футляра которой угрожающе выползали языки зелено-табачного дыма.

Мне уже почему-то не страшно было – взорвется так взорвется мой нехитрый агрегат, пусть взорвется и дело с концом, только бы не сильно покалечило.

Но в то же время соображаю, жалко будет – надо же гнать роман о перестройке. Несколько дней потеряю. А мне не то что день, час дорог.

И все же, решаю, черт с ним, что будет, то будет, вроде бы даже начинаю понимать, что все это во сне, все как бы понарошку. А переживать приходится всерьез. До боли душевной.

Наконец «метр с кепкой» ногой толкает массивную дверь, она послушно распахивается, и мы в обширном кабинете, на стенах схемы, панели с приборами. Все, как и положено быть в царстве техники. В углу у окна большой письменный стол, заваленный всякой всячиной.

Мой провожатый невелик, а тот, что выглядывает из-за стола, и вовсе карла. Истинный карла. Только с большой головой и улыбчивым лицом, самым тщательным образом выбритым и румяным, лоснящимся старательно втертым во все поры редкостным кремом или каким-то хитрым снадобьем.

– Привет, Баландини! – закричал от порога мой провожатый.

– А-а, Фонтанчик, – обрадовался хозяин, – подгребай, подгребай. С чем и кем пожаловал?

– Да вот писателя Подколокольникова привел. Хороший человек, добро не раздумывая делает. Добром и отплатить надо. Выручи, будь другом.

– Добро – это всегда хорошо. Добрых людей, говорят, больше на свете, но количество их, по моему разумению, необходимо увеличивать и увеличивать неустанно. Чем по мере сил и пробую заниматься.

Проговорив это, Баландини бесцеремонно уставился на меня, стараясь заглянуть в глаза.

– Писатель? Как фамилия-то?

Я назвался.

– Постойте, постойте, «Суд и судьба» не ваша ли вещь?

– «Судьба и суд», – поправил я.

– Виноват, виноват, немножко перепутал. Читал. Честная вещь. Готов служить такому человеку.

Он приветливо вглядывался в меня. И лицо этого человека мне нравилось с каждой минутой все больше. Особенно его крупные голубые глаза, чуть навыкате. И вообще не лишенная приятности умная и доброжелательная физиономия.

Подумалось, таких, несмотря на физическое уродство, любят женщины. И какие женщины! Умеющие ценить ум, интеллигентность и доброту. А это редкого сорта женщины, простому смертному недоступные.

– Так в чем справа? – переходя почему-то на украинский, спросил Баландини.

– Да вот что-то случилось с машинкой. А я к ней так привык, на другой и работать не мыслю, – с этими словами я протянул ему дымящийся агрегат.

– Так-так-так, – злорадно зачастил ученый, быстрым движением сорвал футляр, поставил машинку на стоявший слева низенький столик. И тут же включил аппарат наподобие пылесоса, который сначала взревел было, но вскоре спокойно стал гнать сильную струю на дымящуюся «Колибри».

Почти мгновенно исчез табачный дым, а через некоторое время и торчавшие, как иглы рассерженного ежа, клавиши, успокоившись, стали спадать и улеглись каждая на свое место.

«Колибри» приобрела обычный вид. Хоть сейчас садись и работай. Я так и подумал: свершилось чудо, получу, расплачусь и, как говорится, все дела.

В «Колибри» все улеглось, дыма нет, а Баландини неотрывно смотрит на нее, что-то про себя соображает.

– Можно забирать? – спрашиваю.

– Можно-то можно, – поднимает на меня выразительные глаза мастер, – только вот что должен сказать: далековато вы отклонились от своей «Судьбы». Я имею в виду ту повесть, которая мне так запомнилась.

– Не такая уж это и высокая вещь, не все в ней удалось. Было у меня после кое-что и получше.