– Мне сообщили, что каждую ночь эта лукавая царица уходит к себе в покои, но не молится там, не спит. Она берет иголку и при тусклом свете лампады распускает то, что наткала за день. Из каждых десяти рядов, которые мы видим сотканными днем, ночью девять она распускает.

Эвпейт надеялся на то, что слушатели отзовутся на его речь немедленно и бурно, но он несколько просчитался. Почти каждый в зале, кто не знал про Пенелопину хитрость, уже успел представить себе сцены разврата разной степени омерзительности, вплоть до и включая сношения с сыном, потому что… а почему бы и нет? Деяния Клитемнестры сделали расхожей темой для разговора приключения чудовищных цариц – чудовищных эротичных цариц, не меньше, цариц с чудовищной эротикой, которых каждый мужчина ненавидит и с которыми с огромным удовольствием бы познакомился, – так что открытие про мелкое жульничество с какой-то тканью их не очень впечатляет. Тут все-таки решает принести хоть какую-то пользу Антиной. Видя что зал не взрывается немедленно осуждением, он кричит:

– Лгунья! Предательница! – и несколько его друзей и еще кое-кто, кто понял, куда дует ветер, подхватывают его крик, пока наконец, проявив независимость мышления, достойную огурца, весь зал не начинает кричать и орать, и только Кенамон и Амфином стоят молча чуть поодаль.

В галереях за закрытыми дверями бегают служанки, собирают верных Пенелопе воинов: «Вооружайтесь, вооружайтесь» – и уже летит к храму Артемиды всадница, другая бежит к дому Урании. Женщины в лесу вряд ли успеют к дворцу вовремя, но, по крайней мере, они смогут отомстить за бойню.

– У тебя нет доказательств, никаких доказательств! – кричит Пенелопа, и толпа орет еще громче, ведь царица не отрицает своей вины. – Принеси мне доказательства, докажи… – начинает она снова и потом замолкает, потому что Телемах тоже смотрит на нее, и в его глазах понимание, ярость, предательство. Он стоит к ней ближе всех, и она пытается пробормотать что-то, какое-то оправдание, извинение, объяснение, он видит правду в ее глазах, видит, как осыпается ложь. Ох, Афина, если тебя еще здесь нет, тебе стоит на это посмотреть, тебе стоит посмотреть, что бывает, когда мальчик, который хочет быть мужчиной, понимает, что все это время был мальчиком.

– Лгунья! Коварная дочь реки и моря, соблазнительница, которая не говорит ни «да», ни «нет», со всеми задатками потаскухи… – кричит Эвпейт, и чего зал не знает, не видит, так это того, что он поставил воинов снаружи, готовых войти и подавить всякого, кто будет не согласен с его точкой зрения. Сегодня будет ночь расплаты, такая ночь, в которую добываются царские венцы. – Итакийская шалава! – с воодушевлением кричит он, воздевая руки, будто ждет, что боги будут рукоплескать его топорному театру. Я готовлю для него нападение глистов, припадок подагры, чуму такую, какую он и в кошмаре не видал…

И тут встает Электра.

Почему-то одного этого движения достаточно, чтобы Эвпейт отшатнулся, будто от Электры пошла ударная волна сильнее урагана. Эта маленькая женщина, эта девочка, одетая в пепел, делает один шаг вперед и словно отталкивает Эвпейта так, что он пятится на несколько шагов. Великолепная госпожа, ненавидимая дочь, будущая царица! Я приветствую тебя и все, чем ты станешь. Ее брат не двигается, но смотрит на сестру так, будто впервые ее увидел, словно с любопытством ждет, когда она заговорит, чтобы узнать, какой у нее голос.

– Мужи Итаки, – говорит она и произносит «мужи» так, как иногда произносила это слово ее мать, словно говоря «вы, которые называете себя мужчинами, посмотрите, как мало вам подходит это имя», – мужи Итаки, народ Одиссея, как стыдился бы вас сейчас ваш царь.

По залу разносится звук, который можно описать как громкое пристыженное шарканье ногами.

– Когда мой отец шел воевать, он отправил послов, дабы призвать на свою сторону западные острова. Не потому, что там много воинов или они богаты оружием и золотом, а потому, что никто не выстоит в бурю так, как мужи Итаки. Не для них арфы или сладкие удовольствия роскоши и винопития, но у них есть крепкое братство и честная хитрость. Как низко вы пали. Как вы разъелись и обрюзгли.

Пенелопа старше и немного выше Электры, но сейчас она выглядит как котенок, сжавшийся за спиной матери. Электра делает еще шаг в зал. Мужчины расступаются перед ней, как когда-то перед Клитемнестрой, а Орест сидит за ее спиной, положив ногу на ногу, молчаливый, как трон.

– Вас слишком долго терпели. Вы разжирели на еде своей царицы. Вы забыли, что такое честь. Вы как пьяные троянцы на пиру моего отца, которым кажется забавным украсть жену у другого, забраться в постель царицы при помощи соблазнения и похабства. И, как и троянцев, вся Греция восстанет и уничтожит вас за вашу непристойность. Это то, чему научил меня мой отец, царь всех греков. Это то, что знает мой брат.

Все взоры устремляются на Ореста, а его лицо холодно, как зимний вечер, а глаза, кажется, не видят ничего: или все сразу, или совсем ничего.

Теперь Электра поворачивается к Эвпейту.

– Ты, старик, у тебя есть свидетельства?

– У меня есть свидетельство моих глаз – у всех нас есть свидетельство наших глаз!

Это попытка воодушевить сторонников, чтобы все снова закричали, выразили свое возмущение, но нет человека, кто смог бы встретить взгляд Электры и не замолкнуть.

– Глаз пьяниц и дураков. Мелких притязателей на княжество, которые готовы вонзить нож в спину соседу ради кусочка власти. Крошечной, крошечной власти над этими западными островами – вам, вероятно, она кажется такой большой. Я так понимаю, доказательств у тебя нет. Нет свидетелей, которые встали бы и сказали: «Да, да, я видел, как Пенелопа распускает ткань, я сам видел, как она это делает». Есть такие?

Есть одна, жмется в углу, она могла бы рассказать, если бы ее спросили, – но что значит голос рабыни против утверждения царицы?

Эвпейт становится пунцового цвета, а вот Антиной, пятясь, отодвигается от отца. Эвримах внезапно кажется маленьким, безымянным – мелкий человечек, которого больше занимает его чаша с вином, чем разворачивающиеся события. Андремона нигде не видно.

Дочь Агамемнона выдыхает сквозь стиснутые зубы, будто хочет сплюнуть, потом поворачивается к остальным.

– А что с того, если она и распускает саван? – рявкает она. – Вы женились бы на царице, которая проявила бы меньшую верность своему мужу? Вы заключили бы брак с продажной женщиной, раздвигающей ноги перед всяким, кто придет, а не с женой, которая до последнего вздоха бьется за то, чтобы почтить своего ушедшего супруга? Вы позорите само слово «брак». Вы позорите саму идею о муже. Во имя Геры, – я вздрагиваю от неожиданного удовольствия и странного отвращения, когда она призывает мое имя, –