ярости теперь превратилось в его сердце в раскаленный уголь: он не даст ему испепелить себя, а вместо того будет им испепелять других, этот хитрый итакиец.

– Лгунья, – бросает он ей. – Предательница. Ты смеешь взывать к законам гостеприимства, когда сама нарушаешь их каждый день и каждую ночь, когда порочишь имя своего мужа и честь его трона?

По комнате пробегает ропот, все глядят друг на друга, глаза прыгают с одного на другого. Они не вооружены, но думают: «Так-так-так, может, сейчас все выяснится, и мы узнаем, что она спала с этим женихом или, возможно, с тем, что она уже выбрала того, кто станет царем, и тогда будет плохо, тогда случится свалка». Те, кто поумнее, начинают оглядываться, присматривая, что бы применить как оружие, какой бы стол или сиденье швырнуть в противника. Те, кто умнее всех, смотрят на дверь. Лучше выскочить и потом вернуться с копьями; в конце концов, ведь именно те, кто остался в живых, потом говорят поэтам, как петь их песни.

– Ты обвиняешь меня в коварстве? – рычит Пенелопа. – Входишь в мой дом и при гостях очерняешь мою честь? Клянусь богами, будь я мужчиной, то убила бы тебя, кем бы ты ни был. Лишь моя женская скромность удерживает меня.

Электра одобряет эту речь. Телемах немного ошарашен ею. Орест если вообще ее слышал, то по его лицу этого не скажешь. А Пенелопа, хоть в голосе ее и пылает огонь, говорит медленно и тщательно. Она тоже давно приготовила свои слова: пусть не для этого именно мига – поскольку она пока не до конца понимает, что это за миг, – но для тысячи похожих, для тысячи изгибов нити, на которой может повиснуть ее жизнь, для замыслов внутри других замыслов, для катастрофы.

Эвпейт ухмыляется. Именно его ухмылка больше всего не нравится ей. Потом он широко разводит руками и поворачивается к женихам, к залу, оглядывая всех.

– Вы все меня знаете, – заявляет он. – И все знаете моего сына, самого честного и достойного из вас.

Эвримах чуть было не вякает какое-то возражение, но не успевает: его под столом пинает Амфином.

– Каждый здесь хочет одного и того же: чтобы на Итаке был царь. Чтобы Итака снова была сильной, чтобы вся Греция знала нашу мощь. Чтобы достойный человек сидел на троне, который она, – указывает пальцем через плечо на Пенелопу, не соизволив посмотреть на нее, – как она говорит, оберегает. Служит ему. Добрые мужи Итаки, – Эвпейт не считает вероятным, что люди из-за пределов Итаки могут быть добрыми, – вы обмануты. Вас предали. Эта спартанская шлюха, эта ведьма…

Телемах встает. Он тоже не вооружен, и ему не хватает ума поискать глазами то, чем можно вооружиться; но он научится. Кенамон слегка качает головой: «сядь, сядь», – но если Телемах его и замечает, то не подает вида.

– Эвпейт, если бы здесь был мой отец, он скормил бы тебя собакам!

– Но его здесь нет, верно? – рычит Эвпейт, загораясь своей темой, его грудь вздымается, как и у Телемаха. – Ни живой, ни мертвый, просто пропавший без вести! Но мы все знаем – бедный мальчик, ты тоже наверняка это знаешь, – мы все знаем, что на самом деле Одиссей погиб. Погиб, не вернется, а она… – снова тыкает пальцем в Пенелопу, – водит нас за нос! Можно сказать, водит нас, как челнок по своему станку, ткет нас, как саван, и, кстати, Пенелопа, как там тот прекрасный саван, что ты ткешь для доброго царя Лаэрта?

Она не отвечает, не двигается, но, как тонкоствольная серебристая береза, когда через ее крону проносится ветер, кажется, вздрагивает всем телом, от корней до верхушки, сжимает пальцы в кулак, потом разжимает и резко говорит:

– Что это за глупость? Ты болтаешь о предательстве и саванах, оскорбляешь мое имя, имя моего мужа…

Но она совершила ошибку, промедлив с ответом: зал уже увидел в ней сомнение. Амфином встает, и поскольку встал Амфином, то встает и Эвримах. Некоторые следуют их примеру, и потом встают все, потому что если в этом зале моргнет один, то моргнуть должны все, иначе они ослепнут.

Эвпейт сияет, словно солнце, разгоняющее последний туман ночи.

– Что ты тогда сказала? Дайте мне соткать погребальный саван для Лаэрта, и, когда закончу его, выберу мужа? Хорошее условие. Слова верной и заботливой снохи. Но как много времени это заняло! Как медленно идет работа, как тяжел труд. Каждый узелок отбирает целый день, и вот ты сидишь тут со своим драгоценным станком, и ради чего?

Он делает к ней шаг, и она невольно отступает. Телемах встает между ними, на мгновение он воин, почти мужчина, сильнее и выше Эвпейта.

Антиною тоже стоило бы сейчас вмешаться, встать перед Телемахом, помериться с ним силой, но ему это не приходит в голову. Он либо очень умный, либо замечательно тупой.

И снова Эвпейт разводит руками в стороны, словно чтобы сказать: смотрите, смотрите, мать онемела, а сын ведет себя так, будто он царь! Какие лжецы и тираны эти домочадцы Одиссея! А потом говорит тише:

– Разве мы все не задавались вопросом, почему работа идет так медленно? Разве мы не задавались вопросом, почему у нее уходит столько времени на это?

Задавались. Это написано у них на лицах, и те, кто раньше не задавался этим вопросом, быстренько наверстывают и задаются им сейчас. Кенамон смотрит на Телемаха, на Антиноя, просчитывает, вероятно, наилучший удар: кого проще всего вывести из строя, как наилучшим способом спастись. Я ищу в толпе Афину, но не чувствую ее присутствия, думаю, не позвать ли ее, не воззвать ли к ее мудрости. Я не уверена, что меня на это хватит. Может быть, стоит снова подогнать в зал тех замечательно удачно попавшихся кобр или устроить стратегическое нашествие пауков? Но пока я размышляю, какое из вторжений сработает лучше и при этом не привлечет подозрений, мой взгляд падает на Электру – и на миг я уверена, что она меня видит.

Она меня видит.

Дочь Клитемнестры смотрит прямо на меня, и, хотя я, чтобы не сжечь смертных своим присутствием, скрыта пеленой, через которую не может проникнуть их разум, она смотрит, а я готова поклясться собственной божественностью, что она меня видит. И в ее глазах я вижу алый отсвет эриний, искру божественности, богохульство, которое старше самих титанов. Она станет царицей – как странно, что я так долго не замечала этого, не видела этого в ее глазах! Но теперь – теперь она видит меня, а я вижу ее, и она будет царицей в Греции, любимой мною. Когда остальные умрут, когда сгорит тело Клитемнестры и Пенелопа вздохнет в последний раз, останется только Электра, последняя из женщин, несущих мое пламя. Но не сейчас – не сейчас.

Эвпейт направляет палец в сторону Пенелопы,