вопль ярости и гнева – на мой вкус, громковатый и слишком драматичный, – но зато все ясно. Она рыдает и колотит кулаками по земле, пока брат наконец не встает на колено рядом с ней, не поднимает ее молча, поддерживая одной рукой, как сломанное перышко, упавшее с небес, и в молчании они возвращаются во дворец Одиссея.

– Ну что ж, – говорит Медон Пенелопе, глядя, как воины Ореста сходят на землю с потрепанных кораблей. Он пытается вспомнить слова, которые наилучшим образом выразили бы сложные чувства, ураганом носящиеся по его сердцу, и выбирает самые короткие: – Жуткая, жуткая смерть.

Пенелопа мрачно смотрит на него из-под покрывала, потом идет вслед за Орестом и Электрой во дворец.

Орест стоит в зале совета, за спиной у него Электра.

Напротив стоят Телемах, Медон, Пейсенор и Эгиптий. Пенелопа, как обычно, сидит в углу со своими служанками, но в этот раз Автоноя не играет на лире.

Орест говорит и смотрит в какое-то другое пространство, произносит голосом, который почти не подходит для человека:

– Мы плыли много дней, задали много вопросов, но не получили ответа. Мы отправились на запад и обыскивали все попадавшиеся нам корабли, но ничего не нашли. Мы отправились на север, но и там не было никаких следов. У нас кончались вода и пища, потом налетела буря и отбросила нас на юг, снова к Итаке. Нет никакого следа моей матери.

Я бросаю взгляд на небо и задаюсь вопросом: не мой ли это брат отправил Ореста снова на этот островок? Не его ли это буря?

Но нет, нет. Посейдон слишком занят, вздымая непроходимые волны вокруг Огигии, его ненависть сосредоточена на Одиссее и только на Одиссее. Сомневаюсь, что ему хватило бы ума устроить веселую жизнь жене Одиссея, вернув в ее пределы детей Агамемнона. Иногда буря – это просто буря. Но все же стоит последить…

Эгиптий говорит:

– Это ужасно, просто ужасно, но, конечно, вся Итака в твоем распоряжении, чего бы то ни стоило…

Медон вставляет:

– Конечно, мы небогаты, но да, я согласен с моим товарищем: если можем помочь, то мы…

Телемах выпаливает:

– Мы найдем ведьму и уничтожим ее. Я клянусь тебе.

Повисает немного неуютное молчание. Что Афина находит в этом мальчике, я не постигаю.

Орест спокойно отвечает:

– Спасибо.

А потом, поскольку все смотрят на него, ждут, что он произнесет что-нибудь еще, может быть, скажет речь, он добавляет:

– Спасибо.

Они все еще смотрят на него, и внезапно он оказывается всего лишь двадцатидвухлетним юношей, еще не мужчиной, которого отослали из дома, отдали на воспитание чужим отцам, чтобы отдалить его от горя, вины и ярости его матери. Ему было пять лет, когда погибла Ифигения, и отец отправил его в Афины, воскликнув: «Я не хочу, чтобы его воспитывали женщины!» В Афинах его били и говорили ему, что именно этого хочет его отец. А раз того хотел его отец, то, конечно же, Орест заслуживал, чтобы его били. И все-таки каким-то непостижимым образом нить его судьбы плетется так странно, – довольные мойры хихикают над своей шуткой, – что он, похоже, хочет быть хорошим человеком. Наверняка это и станет его погибелью.

Теперь все смотрят на него, и именно сейчас, в данное мгновение, это для него непереносимо. Он не может вынести того, что видит в их лицах, неспособен вынести собственных недостатков и того, кем он должен стать. Он поворачивается и удаляется почти бегом, спасаясь в пыльной прохладе дворца, а Электра следует за ним.

Микенцы уходят из комнаты, остаются только итакийцы. Им немного неловко. Медон поворачивается к Пенелопе и одними губами произносит:

– Жуткая смерть.

Она открывает было рот, но, к ее удивлению, первым берет слово Телемах.

– Мы снова должны обыскать Итаку, – заявляет он. – Обыскать весь архипелаг.

– Но мы же уже…

Он бухает по столу кулаком так громко, что даже Медон подпрыгивает.

– Мы обесчещены! Мы обмануты! Мы подвели Ореста и всю Грецию! Я разве единственный, кто видит, что случится, если Клитемнестра останется жива? Орест падет. Электра будет… а Микены захватит Менелай! Он захватит северные царства, провозгласит себя царем над всеми греками, и никто не сможет ему помешать! Или если этого не произойдет, но вдруг выяснится, что кто-то… – он не смотрит сейчас на мать, он сознательно не смотрит на мать, – защищал распутную царицу, тогда Итака сгорит! Царство моего отца сгорит, и это будет возмездие за наши грехи!

В комнате тихо. Надо сказать, что в политическом анализе Телемаха есть разумное зерно, но его так сложно вытащить из-под наслоений юношеской глупости, что слушатели его почти не замечают. Потом Пенелопа говорит:

– Я хочу поговорить с сыном наедине.

Советники с облегчением кивают и тянутся к двери, но Телемах останавливает их.

– Все, что моя мать хочет сказать мне, она может сказать здесь, перед вами всеми.

– Телемах…

– Она может говорить при всех! – повторяет он. – Я не ребенок, которого нужно увещевать наедине, матушка, не какой-то мальчик, с которым ты можешь говорить так, будто он ничего не знает. Я сын Одиссея. Я наследник этого царства. Я пролил за него свою кровь. Обращайся ко мне как к сыну царя.

Хотела бы я знать, сколько из этого вложила ему в голову Афина? При всех ее неисчислимых недостатках она не склонна ни дуться, ни хорохориться. Может быть, это внезапное рычание – желание львенка показать свои свежевыросшие зубы.

Пенелопа бледнее собственного хитона. Она произносит слова, одно за другим, обкатывая их во рту, чтобы не сбиться.

– Ты сын царя, – произносит она с трудом. – Но я все еще твоя мать.

– Ты родила меня, – отвечает он, – но теперь я мужчина. У мужчин есть долг перед матерями. Они должны уважать их и заботиться о них. Я исполню свой сыновний долг. Но мужчины не прячутся за спиной матерей. Мужчины делают то, что нужно, то, что правильно.

– Разве мужчины не слушают советов?

– Слушают, если их дают мудрые.

– А матери не мудры?

– Была ли мудрой Елена, когда бросила своих детей? Была ли мудра Клитемнестра, когда убила своего мужа? Была ли мудра ты, матушка, когда пустила во дворец женихов, и улыбалась им, и унижалась перед ними, и говорила «да, господин», «нет, господин» и «давай я налью тебе вина, господин»?

– Ничего подобного я не делала, ты прекрасно знаешь, что ничего подобного я не делала, я…

– А теперь, – рычит он, – на дом моего деда напали! Мои двоюродные брат и сестра обесчещены! Мои друзья мертвы, убиты, их кровь… а ты… а вы… стоите тут, все вы, стоите и разговариваете! Вы слабые! Вы трусливые. Вы не годитесь, чтобы воспитывать мужчин!

Сейчас кто-то обязательно должен вылететь из этой комнаты и хлопнуть дверью, и как бы Телемах ни рисовался, но он все еще здесь самый младший и у него меньше всего опыта в том, чтобы отстаивать свою точку зрения, поэтому вылетает он.

Советники смотрят куда угодно, только не в