– Наемники, – сердито хмурится Пенелопа. – Они живут для того, чтобы им платили, а не для того, чтобы драться. Лучше уж заплатить Андремону напрямую, да и все.

Медон резко выпрямляется, как будто его ударило молнией.

– Андремону?

– Что? Ах да, ты не…

– Разбойники – это люди Андремона? Ты уверена?

– Да, уверена.

– Этот… этот стервятник ест за столом Одиссея, пьет вино Одиссея, и его люди пытались похитить отца Одиссея?

– Как-то так, да.

– У тебя есть доказательства? Если ты сумеешь это доказать, мы можем казнить его прямо сейчас.

– К сожалению, у меня нет доказательств. Пока это мое слово против его слова.

Те немногие силы, что еще оставались у Медона, снова покидают его. Он выглядит бледным, почти больным, таким же серым, как Пейсенор, и по схожей причине.

– Выходи за него.

– Что?

– Выходи за него. Это единственный способ. Он хочет именно этого, а мы не в том положении, чтобы отказывать.

Пенелопа сжимает губы. Она бросает взгляд на Эос, у той нет на лице ответа, но Медон видит этот взгляд и с последним усилием бормочет:

– Что? Чего еще я не знаю?

– Ты знаешь, что из всех мужчин я доверяю тебе…

– В последний раз, когда ты это говорила, тебе был двадцать один год и ты украла один из браслетов свекрови, чтобы дать в залог за партию масла.

– И это оказалось отличное вложение, разве нет?

Медон знает Пенелопу дольше, чем знал ее собственный отец, и, если честно, может быть, испытывает к ней больше симпатии, чем ее отец.

– Что ты еще наделала? – тихо спрашивает он и не знает, какое из чувств в его груди – печаль, страх, гордость, обида, любовь – сильнее.

Долгий выдох. Потом Пенелопа говорит:

– Я не говорила тебе потому, что это могло показаться… политически неверным, если бы кто-то узнал. И может быть, в зависимости от твоих взглядов… немного святотатственным.

Он воздевает руки.

– Ну конечно! Святотатство! Чем же еще и завершить день?!

– Как ты знаешь, на востоке есть женщины, которые сражаются наравне с мужчинами…

У него отваливается челюсть так, что он слышит хруст в ушах.

– Ты что…

– Например, Пентесилея сражалась с самим Ахиллесом…

– И погибла!

– Все, кто сражался против Ахиллеса, погибали. Он же Ахиллес.

– Если цари Греции узнают, что ты намереваешься собрать войско – собрать женщин, войско из женщин! – если женихи узнают…

– Они не узнают. Никто не узнает.

– Как можно спрятать войско?

– Медон, – укоризненно тянет Пенелопа, – ну что за дурацкий вопрос. Его прячут ровно так же, как прячут свои успехи купца, свои навыки земледельца, свою мудрость в политике и свой врожденный острый ум. Его прячут под видом женщин.

Медон открывает рот, чтобы возразить, расшуметься, как чайка, клекочущая над гниющей рыбой, но он понимает, что слова ушли от него. Побежденный, он чуть не врезается в стол позади себя, а Эос встает, собирает клубки и по кивку Пенелопы идет к двери.

– Жуткая, жуткая смерть, – еле выговаривает Медон, и это его последнее слово в разговоре.

Пенелопа мягко прикасается к его руке.

– Дело идет к развязке, – произносит она без злобы и без удовольствия. – Есть дела, в которых мне по-прежнему нужна твоя помощь.

Глава 37

Леанира.

Она все еще здесь.

Эвриклея смотрит, как она шурует угли в кухне, готовя очередной бесконечный пир, и сердито хмурится:

– Потаскуха троянская!

Леанира слышит слова, но они пролетают у нее над головой.

Эвриклея раньше была искуснее в своих оскорблениях, у нее был дар к жестокости, которая прорезала насквозь любую девушку и проникала в самую глубину сердца. Но теперь ее слова одряхлели так же, как и ее тело, и Леанира почти не слышит ее.

Меланта наклоняется к ней – в охапке столько дров, что верхнее приходится придерживать подбородком, – и бормочет:

– Ты как?

Леанира не отвечает, смотрит, как разгораются поленья.

Потом, днем, Леанира сидит на солнце и потрошит рыбу, вонзает нож в брюхо: вжик, вжик, шмяк – падают внутренности в ведро у ее ног. Подходит Феба и говорит:

– Я слыхала, вы с царицей поругались? Расскажи мне, расскажи, расскажи, расскажи, ну пожалуйста…

Леанира берет следующую рыбину: шмяк, вжик, вжик…

– Ну пожалуйста, расскажи, ну пожалуйста, пожалуйста, я прямо вся…

Леанира разворачивается к Фебе, сжимая в руке нож, и кричит, рычит, как рычало пламя, пожирая Трою:

– Уйди! Уйди, уйди, уйди, уйди!

Леанира расставляет блюда для вечернего пира.

Эос, которая научилась у любимой царицы быть ледяной, видит ее и говорит:

– Нет, не эти. Другие. Они вчера опять напились и разбили три миски из хорошего набора.

Леанира бросает взгляд на Эос, лицо напряжено, как будто она хочет завизжать, закричать, прошептать: какая разница? В конце концов они разбивают всё.

Но Эос уже уплыла дальше, для разговоров нет места, так что Леанира покоряется и собирает расставленное.

Леанира подает мясо на пиру. Теперь, когда дым над Итакой улегся, гостям снова становится веселее. Лаэрт большую часть времени восседает у пепла своего хутора: говорит, что выстроит новый – больше, лучше и с острыми спрятанными пиками – и обнесет его высокой стеной. Он редко приходит на пир. Электра сидит у себя в покоях – говорят, молится, – а Телемаха уже много дней никто не видел. Остались только Пенелопа и ее служанки, иногда, может быть, придет какой-нибудь советник с посеревшим лицом, и голоса мужчин становятся громче, веселье – сильнее.

– Леанира, – хихикает Антиной, когда она проходит мимо, – я слыхал, Андремон тебя прогнал и ты ищешь нового мужчину, чтобы он согрел твою постель. Я могу сжалиться над тобой, если ты иссохла.

Остальные смеются, Эвримах вытирает тыльной стороной ладони жирные губы, он не знает, хорошая ли это шутка, но все равно смеется, потому что смеются остальные. Леанира идет мимо, не проронив ни слова, и кто-то вытягивает руку, хватает ее за задницу, сжимает, и все смеются еще громче, когда она вырывается и уходит.

Андремон вернулся на пир, и он ни разу еще не посмотрел на Леаниру: уставился на Пенелопу, как будто может покорить ее себе мрачным взглядом, рукой сжимает камешек – подвеску на шее. Остальные заметили это и собираются вокруг него, бьют кулаками по столам и выкрикивают его имя.

– Андремон хочет убить Пенелопу взглядом! – верещит Нис. – Он решил раздеть ее глазами!

Пенелопа сидит у своего станка, ткет саван Лаэрта и не поднимает глаз. Мужчины топают ногами и выкликают:

– Анд-ре-мон! Анд-ре-мон! Анд-ре-мон!

Но он не отводит взгляда, а она не поднимает головы и не скидывает внезапно с себя одежды, так что они гогочут в приступе веселья, а потом, заскучав, возвращаются на места.

Кенамон сидит отдельно, и, когда мимо проходит Автоноя, он шепотом спрашивает:

– Телемах здесь?

Вопрос удивляет служанку, она приостанавливается и действительно обдумывает ответ.

– Он вернулся с… отдыха сегодня днем, а сейчас молится.

Телемах сидит наверху, в своих покоях, смотрит на море и совершенно не молится. Он смотрит, как выходит в море какой-то корабль, летит по волнам, подгоняемый силой гребцов и попутным ветром, и тихонько ахает, и это не нравится мне. Я присматриваюсь, потом краем глаза замечаю проклятую сову. Она сидит на стене снаружи дворца