Наконец Урания произносит:

– Ну, если мы не можем использовать кого-то в качестве наживки для Андремона, то придется искать что-то другое.

Пенелопа вздыхает.

– Я поработаю над этим. А ты, Приена, пока подыщи хорошее место для боя.

Воительница кивает, уходит, Теодора – за ней. Я вижу, что Афина смотрит на удаляющихся женщин, чувствую, как она запускает руку в их головы, роется в их снах. Потом ощущаю какой-то зуд на затылке, словно жужжащее насекомое, которого не могу прихлопнуть, словно в зубах что-то застряло и я не могу это смыть. Поворачиваюсь в поиске источника этого неприятного ощущения и, к своему неудовольствию, вижу, что Анаит молится Артемиде, сложив руки и закрыв глаза. Это, как ни противно, очень искренняя молитва, и она царапает меня и заставляет скрипеть зубами.

На краю поля сгибаются деревья, шелестят листья. Я снова ищу глазами Афину, но она исчезла, снова оставила меня делать грязную работу. Я машу ей вслед кулаком, и от моего неудовольствия зарождаются холодный ветер, ледяная морось, падающая маленьким, но подчеркнутым кружком вокруг Анаит и собравшихся женщин.

Глава 36

На Итаке идут дни.

Полибий распахивает дверь в зал совета, а за ним, чуть менее драматично, плетется хвостом его сын Эвримах.

– Вы не можете просто так ворваться, пока мы… – начинает Эгиптий, но Полибий перебивает его:

– Почему микенцы все еще здесь? – яростно спрашивает он. – Почему они все еще обыскивают наши корабли?

В своем привычном углу Пенелопа не поднимает глаз от ниток. Автоноя играет ноту на лире. Звук высокий, чуть излишне звонкий и не заканчивает ту мелодию, которую она как бы пытается подобрать.

– Орест уплыл искать мать… – начинает Медон, но снова Полибий не хочет слушать.

– Орест уехал, но люди его сумасшедшей сестры все равно осматривают все корабли, которые заходят в гавань и уходят из нее, неважно, откуда они! Я целыми днями слушаю жалобы, а сегодня утром они не давали отплыть одному из подданных Нестора, пока не обыскали его корабль с носа до кормы! Я только и делаю, что униженно извиняюсь за ваши ошибки, и мне надоело!

Телемаха нет на совете. Его почти не видели в эти последние пять дней, и если бы Автоноя не увидела, как он бредет к хутору Эвмея – рука на перевязи, на поясе меч, – то Пенелопа сочла бы, что ее сына поглотила земля. Может, и хорошо, что его сегодня нет: значит, нынче никто не будет кричать, пока не закончит кричать Полибий.

Пейсенор стоит молчаливый, посеревший и слушает крики старика. Медон ждет. Эгиптий раздувается от возмущения, но не отвечает. Автоноя ищет следующую ноту, и она звучит, совершенно случайно, как чудной знак препинания, каждый раз, когда Полибий останавливается, чтобы перевести дух, и в конце концов он оборачивается к ней и орет:

– Прекрати блямкать!

В тишине Автоноя поднимает бровь, но не отвечает. Пенелопа, опустив глаза, по-видимому полностью сосредоточенная на своей шерсти, говорит:

– Я нахожу звук музыки успокаивающим. Как жена своего мужа я, разумеется, должна присутствовать за него на совете, но дела, которые здесь обсуждаются, так важны и запутанны, что мне нужна умиротворяющая музыка, чтобы не кружилась голова от всех тех важных вещей, которые говорят мои советники. Например, вся эта история с микенцами представляется мне очень трудным вопросом. Кажется, что если мы не прикажем детям Агамемнона убраться вон с нашего острова – а это, без сомнения, кончится тем, что они вернутся и всех вас, меня и все наши семьи сожгут заживо, – то мои добрые советники вряд ли могут что-то сделать, кроме как ждать и надеяться. Но я не уверена – может быть, кто-то что-нибудь придумает.

Еще одна нота, может быть, завершение аккорда; Автоноя улыбается так, будто разрешила великую музыкальную загадку.

– Конечно, пока дело обстоит таким образом, – задумчиво говорит Пенелопа, – я бесконечно благодарна тебе за то, что ты столь благородно сносишь их унизительное поведение. Мне кажется, что весь остров должен сказать тебе – и твоему сыну – спасибо за учтивость, стойкость и терпение перед лицом мощи, которая, не будь она нашим союзником, могла бы раздавить нас ногой, как ромашку.

Где-то в разуме Полибия остались островки спокойствия, и там ему вдруг приходит в голову, что он невероятно скучает по жене. Она умерла, рожая ребенка, который тоже умер к утру; а до того, как ему хотелось кричать, яриться и протестовать против несправедливости, он мог прокричаться перед ней и после этого замолчать, таким образом не выплескивать свой гнев на людей, которые, вероятно – если на миг быть честным перед самим собой – не вполне этого заслужили.

Полибий не до конца честен перед самим собой; миг разума гаснет. Теперь там, где должна быть память о женщине, которую он любил, осталась только скорбь, а скорбь неприемлема. Горе лишает его мужественности. Он никогда не посмотрит на него, не смоет прохладным бальзамом, не назовет его, не признает, так что оно будет ввинчиваться все глубже, глубже, глубже, как корень сорняка, который без пригляда превращается в дерево в почве полибиевой души. И так гибнет дух когда-то хорошего человека.

Так что он рычит:

– Женщины и глупцы! Вы и со стадом овец не управитесь, не то что с островом! – Он разворачивается и уходит. Эвримах – за ним. Как быть мужчиной, он учился у отца и учится до сих пор. Будь его мать жива, ее опечалили бы такие уроки.

Молчание в зале совета первым нарушает Эгиптий. Он немного притих с тех пор, как сгорел хутор Лаэрта, но главная черта его характера в том, что он всегда продолжает пытаться делать дела. Счастье или катастрофа – он будет ковыряться с делами; за это его и взяли в совет.

– Почему микенцы до сих пор обыскивают наши корабли? Почему Электра все еще здесь?

Теперь очередь Пейсенора отвечать, указывать на очевидное, как обычно. Все, предчувствуя дурное, глядят на него, но он не говорит ничего, продолжая смотреть в никуда, потерявшись в собственных мыслях и позоре. Те мальчики из ополчения, кто остался жив, вернулись к занятиям. Теперь во дворе просторнее, потому что меньше людей; но Пейсенор не вернулся их учить, а Телемах не вернулся предводительствовать. Вместо этого Амфином стоит перед ними, прокашливается и говорит: «Так. Ладно. Вот. Давайте… поучимся кидать копья, что ли».

Это надо как можно скорее прекращать, что понимают и Пенелопа, и Пейсенор. Ведь так Амфином выглядит ответственным вождем, хорошим человеком, умелым воином – в общем, обладателем всех тех качеств, что пристали царю. Гораздо лучше, чтобы он снова стал пьяницей, одним из многих, никем не замеченный и не дающий повода себя замечать.

Еще несколько дней. Пенелопа даст своему сломленному военачальнику еще несколько дней.

Медон прокашливается в тишине.

– Ну, если больше никто… Ясно, что мы все