– Это на Итаке? – повторяет она, и в голосе вскипает возмущение. – В полнолуние там был пир в мою честь, и все женщины собрались, танцы были ужасные, но хоть еда вкусная. Жрица молилась о силе, с копьем и луком в руке, а в ночном лесу я слышала звук летящих стрел, но эти стрелы не поразили добычи. Что ты делала в моем лесу, старуха?

На мгновение она кажется выше, шире в плечах. Вот она, кровожадная лучница: язык – алый, в глазах – кровь. Я думаю о том, чтобы встать с ней вровень, осветить эту рощицу всей силой своего сияния, – но нет. Как это ни противно, я должна оставаться заговорщицей, а не царицей. Так что я стою спокойно, замерев под ее взглядом, и просто отвечаю:

– Да, это на Итаке.

– Женщины с луками? В моем лесу? И не принесли мне крови?

Смертных ее ярость уже давно обратила бы в бессловесных зверей: зайцев или дрожащих белок. Я встречаю лицом к лицу полную силу ее гнева, он горячий, но я позволяю ему омыть себя, как воде реки.

– А ты пришла бы, если бы они тебя позвали, – вежливо спрашиваю я, – или слишком занята… мытьем головы?

Кажется, я зашла слишком далеко, и ее злоба сейчас разбудит даже ленивых увальней Олимпа. Так что я добавляю:

– Смотри: все очень просто. Там женщины, вооруженные луками и копьями, и они готовы убивать во имя твое, но, чтобы остаться в живых и добиться успеха, им нужно твое благословение. Не мое. Не Афины. Им нужна Охотница.

Из глаз Артемиды медленно уходит алый огонь. Она делает шаг назад и, кажется, уменьшается, снова становится женщиной и поправляет волосы, как будто ничто в мире ее не тревожит.

– Говоришь, они собираются убивать мужчин? – спрашивает она голосом, легким, как у певчей птички.

– Да.

– Разбойников?

– Да, воинов, осаждавших Трою, которые пришли грабить берега Итаки.

– Чтобы заставить эту царицу, как ее там?

– Пенелопа.

– Ах да, ее еще утки любят. Чтобы заставить ее выйти замуж?

– Примерно так.

Артемида поджимает губы. Я жду. Охотница не любит, когда с ней не делятся добычей, но еще больше ей не нравятся свадьбы.

– И ты предлагаешь, чтобы женщины убивали их? Пробивали им стрелами глаза, вырывали сердца, сдирали с них кожу и так далее?

– Насчет сдирания кожи я не уверена, но в общем и целом – да.

Она снова замолкает и смотрит на меня моргая, и у нее такой взгляд, который, не будь я сдержанной богиней, могла бы прочитать как: «Да ты что, дорогая мачеха, ведь это же самое лучшее!».

– Что по этому поводу думает Афина? – спрашивает она, оставляя в покое свою косу, и садится на траву рядом со мной, подтянув колени к груди, обхватив ноги, настолько же изящная в беседе, как медведь на аристократическом пиру.

– Она знает, но не вмешивается. Ее главная задача – вернуть домой Одиссея. Если Посейдон выяснит, что она помогает еще и Пенелопе с Телемахом, то скажет, что она вышла за пределы дозволенного, и никогда не отпустит Одиссея с острова Калипсо. Ей нужно быть осмотрительной, и она предложила мне поговорить с тобой.

– Наверняка ее это очень злит, – хихикает Артемида, – что пришлось обращаться за помощью ко мне. Ты знала, что однажды она попыталась погладить меня по голове? У ее пальца был вкус фенхеля.

– Она знает, что ты имеешь власть, что ты защитница… – начинаю я, но Артемида отмахивается от моих слов.

– Я не люблю разговаривать. Но мне нравится, когда Афина выглядит дурой. А ты? Тебе это зачем?

– Это мое дело.

Она делает неприличный звук, и я щетинюсь, снова думаю о громе и воздаянии, но ее ничто не тревожит, вся власть мира сейчас в ее руках, и она об этом знает. Я устало вздыхаю.

– В Греции три царицы. Думаю, что после них не будет больше знаменитых правительниц.

Артемида хмурится, потом ее лицо разглаживается. Мне кажется, я вижу в ее глазах что-то похожее на жалость, и мы снова сестры, восстающие против тирании Зевса.

– О царица богов, – выдыхает она, – я ведь помню тебя. Когда-то ты была могучей. До того, как поэмы были переиначены по приказу Зевса, до того, как прошлое стало… человеческими придумками. Я помню, как ты шествовала вместе с Табити и Иннаной и мир дрожал под твоими ногами, а смертные поднимали взгляды от своих пещер, расписав руки охрой и кровью, и взывали: «Матерь, Матерь, Матерь». Ты могла обрушить небо на своих врагов и повелеть расступиться морям ради тех, кого любила. Но ты поверила Зевсу, поклялась, что твой брат никогда не предаст тебя. А теперь посмотри на себя: прячешься от небесного взора, чтобы он не увидел следы, которые ты оставляешь на земле.

Мой стыд как боль в животе, как тяжесть моего брата, прижимающего меня к постели, как ожоги и шрамы, которые оставили слезы на моих щеках. Я сама решаю, когда мне выпрямить спину, но это становится тяжело, так тяжело.

– Я… – выговариваю, кое-как подыскивая слова. – Я… Никто из мужчин не должен уйти живым. Ни один из них не должен живым уйти с Итаки. Если станет известно, что женщины Итаки защищают свой остров, то им больше нечего будет защищать. Ты… ты поможешь мне?

Она мгновение думает, потом кивает и встает.

Мой стыд – это мир без дружбы, жизнь без доверия.

Я никогда снова не поверю, не полюблю никакое существо, которое не принадлежит мне. И все же сейчас моя падчерица, которую я ненавижу, берет мою руку в свои и улыбается, и мне приходит в голову, что охотнику, вероятно, известно милосердие, когда он целится, чтобы убить жертву одним-единственным метким выстрелом.

– И оденься, пожалуйста, – добавляю я в тишине, повисшей между нами.

Артемида надувает щеки, высовывает язык, и я понимаю, что она будет сражаться, когда луна вновь взойдет над Итакой.

Глава 39

Ну что ж, посмотрим на изменчивое море. На севере, на носу своего корабля, сидит хмурый Орест, а его воины рыскают по западным островам. Они уже много дней заняты этим, недели, месяцы, преследуя его мать. Он сомневается, что они ее найдут. Он не может представить себя царем. Эта идея не выводит его из равновесия так, как выводит из равновесия всех, кто его окружает, но, поскольку он человек, желающий угождать, он молчит.

На востоке Менелай сидит, положив ноги на стол, сжимая в руке, как оружие, чашу с водой и вином, и говорит: «Кто еще поддержит меня, если, конечно, мне придется заявить свои права?» Потом он улыбается. Менелай улыбается очень-очень редко.

На юге Калипсо говорит: «Я сделаю тебя богом», и на мгновение – больше чем на мгновение – Одиссей задумывается над этим. Потом качает головой. Что он будет за бог, если его сделает богом женщина?

А на западе