конечно, с каждым шагом. С каждым стуком копыта по земле она думала о своем сыне, иногда хотела ударом пяток пустить коня вскачь, но не делала этого. Зачем спешить к тому мигу, когда увидишь своего мальчика мертвым? Зачем спешить к этому роковому мгновению: лицезреть окровавленный труп, который видела во сне каждую ночь с того самого дня, как явился первый жених? Незачем. Медленное и степенное путешествие, статное и царственное, – вот это будет правильно. Каждая минута, когда она не видит его мертвым, – это минута, когда он может еще оказаться живым. Еще один миг, когда ее сын дышит, пусть только в ее мыслях, еще одно мгновение, которое она будет лелеять в памяти, – из тех многих-многих лет, которые, как она сейчас понимает, она не лелеяла достаточно.

Добравшись до неостывшего пепелища, где люди бегали от ручья к дому, чтобы вылить на него еще воды, она огляделась в полусвете занимающегося дня, чтобы понять, осознать произошедшее, оценить количество мертвых или размах разрушений. Сначала она увидела Лаэрта, подошла, опустилась на колени у его ног и не знала, что сказать или спросить, но и он, похоже, тоже не знал, потому что просто кивнул ей, и она подумала, что это, может быть, своего рода знак прощения, обрамленный огнем.

Она не сразу нашла своего сына, который сидел с несчастным видом в высокой траве, рядом со своим окровавленным мечом, а вместо этого заметила невдалеке Кенамона. Тот просто наклонил голову и улыбнулся ей слабой улыбкой человека, забывшего радость, а потом указал ей кивком – и она видит Телемаха.

Она подходит к нему на подгибающихся ногах, спотыкается, Эос кидается к ней, чтобы подхватить под руку, поддерживает ее последние несколько шагов, и вот Пенелопа наконец стоит перед своим сыном.

– Телемах, – выдыхает она.

Он медленно поднимает голову, видит глаза матери, отводит взгляд.

Жил когда-то мальчик, который бежал к маме, когда оцарапывал коленку.

Жил когда-то ребенок, который смеялся, когда она обнимала его.

Жил когда-то юноша, который просил ее совета и ценил ее слова.

Теперь есть только окровавленный воин, сидящий на траве, который ночью видел, как погибли все его друзья, и ему нет особого дела до матери.

Ей бы сказать что-то: «Сын мой, любимый мой, мой прекрасный мальчик. Мой Телемах. Ты всё для меня». Ей бы подбежать к нему, обнять его. Но он рассердится, если она так сделает. Он скажет: «Я теперь мужчина. Я не прячусь за женщинами. Мне не нужно называться сыном женщины!»

И оттолкнет ее, и плюнет ей под ноги, и больше никогда не посмотрит ей в глаза.

Но, может быть, однажды он вспомнит, что она была там, плакала о нем, что ее любовь превосходит любую другую. Вероятно, когда-нибудь, в какой-то будущий день.

Пенелопа стоит застыв и ничего не говорит, и не двигается, и думает, что это она одна во всем виновата, и понимает, что потеряла непогибшего сына. Она открывает рот, чтобы выговорить: «Телемах. Сын мой».

Она сейчас скажет ему, что гордится им. Она скажет, что его отец бы гордился им. Он не возненавидит ее за это.

Но тут Эвриклея восклицает: «Мой золотой!» и «Ужасная рана!» – и покрывает его лоб слюнявыми поцелуями, и обнимает его, хоть он и морщится, а Пенелопа стоит и смотрит. Телемах не отзывается на заботы старой кормилицы, но и не отталкивает ее, не сопротивляется, когда она говорит ему, что он герой, настоящий мужчина. «Ах, вот ужас-то, вот ужас, ты столько врагов перебил, правда же, и дедушку спас, спас своего дедулю, ты настоящий мужчина, настоящий мужчина, какая ужасная рана!»

Иногда мне хочется покарать Эвриклею за то, что она такая невыносимая, но если приглядеться, то в ней есть что-то общее со мной, и от этого мне неуютно; я отвожу от нее свой гнев, и мне не по себе от всего этого, но я предпочитаю не пытаться понять почему.

Пенелопа выдыхает, и во все дальнейшие годы она будет порой удивляться тому, что еще дышит.

Вот наша картина.

Телемах, сидящий на земле, и причитающая над ним Эвриклея.

Женщины Итаки, уносящие тела его друзей.

Эгиптий и Пейсенор, застывшие в молчании своего провала.

Сгоревший хутор отца царя Итаки.

Лаэрт, молча сидящий на своем табурете, будто на троне Зевса, спиной к пеплу своей старости.

Кенамон, стоящий поодаль.

Амфином, стоящий поближе.

Пенелопа посреди всего этого – ветер дергает ее покрывало, прячет слезы в ее глазах от взгляда мужчин.

Все бы так и оставалось – я уверена, что ни мать, ни кормилица не смогли бы заставить Телемаха или Лаэрта сдвинуться с места, – но тут появляется другая. Электра, верхом, по обе стороны от нее микенские воины. Она оглядывает пепелище, чувствует в воздухе запах крови, слышит песнь плакальщиц, быстро считает тела окровавленных мальчиков, которые грузят в тележку, запряженную ослом, видит Телемаха, колеблется, потом приближается к нему.

Она проходит мимо Пенелопы, мрачно смотрит на Эвриклею, и та отползает, съежившись, под ее взглядом; потом Электра опускается на колени перед молчащим раненым мальчиком и берет его руки в свои.

– Телемах, – говорит она громко, в ее голосе ни следа доброты, ни отсвета сочувствия. Он медленно поднимает глаза на нее. На ее лице две линии, проведенные пеплом, словно оно разбито пополам. Она сделала это в память об отце, но сегодня, вероятно, и в память об Итаке.

– Месть, – говорит она.

Он моргает, как будто это слово на незнакомом ему языке; а за спиной у царевны застывает Пенелопа.

– Месть, – повторяет Электра, сжимая его ладони. И снова: – Месть.

Он кивает, медленно поднимается, морщась от боли по всему телу, – позже, когда снимет доспехи, он обнаружит, что по всей груди и рукам у него синяки: в его тело впечатался металл, отбивавший удары металла. Она улыбается короткой мерцающей улыбкой, а потом вдруг обнимает его, крепко держит, отпускает. Его кровь пачкает ее молочную кожу, и она довольна.

– Месть, – выдыхает он, и Электра улыбается так, будто увидела в нем своего.

Глава 34

Лаэрта приводят во дворец, в его прежние покои. Он нюхает воздух и говорит:

– Тут кто-то спал!

– Орест, царевич Микен, – отвечает Пенелопа, опустив голову, как всегда в разговоре со свекром.

– М-м-м. – Он хотел было устроить шум, ему так хотелось вдоволь попортить жизнь всем окружающим, чтобы всем было так же погано, как ему самому; но Орест, сын Агамемнона… Даже Лаэрту приходится признать, что это, вероятно, приемлемо, хоть и едва. В наше-то время.

Женихи собрались перед воротами дворца. Они вроде как пришли выказать уважение, но на самом деле большинство их думает: опять траур? Еще несколько дней без веселого пира, под взглядами Электры и Пенелопы из-под измазанных пеплом век?

Андремон стоит позади, и, когда Пенелопа проезжает мимо него на своей серой кобыле, он глядит на нее, приподняв брови, будто спрашивает: «Ну что, не хватит с