если бы мой брат не был таким добрым и умеренным человеком, таким мягким и справедливым во всех своих деяниях, я думаю, он отправил бы весь микенский флот против вас, взял бы под свою опеку эти островки, чтобы закончить смуту – смуту, которую вы начали! Смуту, отцы которой – вы, а не какая-то женщина! Видя все это, видя вас, мне остается только молиться, чтобы его милосердие не иссякло. Чтобы его любовь к сестре, благородной Пенелопе, и ее многочисленные увещевания к нему оказать милость ненасытным, мерзким жителям ее островов оказались сильнее, чем отвратительный прием, оказанный ему вами, женихами.

Все молчат. Все онемели. Электра держит зал в кулаке. Ей стоит только сжать его – и они будут раздавлены. Я подбираюсь к ней чуть ближе, мое сердце переполняет восхищение, я наклоняюсь, чтобы шепнуть ей на ухо, но она отворачивается и встает перед Антиноем, сыном Эвпейта, который отшатывается под ее взглядом.

– Господин, – говорит она, – ты здесь гость, а не только сын своего отца. Прошу тебя, сядь.

Антиной отчаянно смотрит на спину отца, но не получает от нее совета. Старик трясется всем телом, но не может говорить – кажется, задыхается от всех тех болезней, которые я на него еще не наслала. Антиной снова смотрит на Электру, а потом медленно, нашаривая место, садится.

Амфином садится тоже, потом – Эвримах и остальные. Вскоре остаются стоять только Электра и Эвпейт. Она не поворачивается к нему, не просит его остаться, или уйти, или сесть, а просто возвращается на почетное место рядом с братом и опускается в свое кресло, как Агамемнон на трон Приама.

Эвпейт еще некоторое время стоит и трясется.

Мужчины смотрят.

Потом начинают разговаривать вполголоса.

Они шепотом беседуют, так, будто тут совсем ничего не произошло, будто тут совсем нечего обсуждать.

Кто-то ударяет по струнам.

Леанира отклеивается от стены и идет наливать вино.

Антиной не смотрит на отца.

Телемах не смотрит на мать.

Потом Эвпейт поворачивается и выходит, хлопнув дверью.

Телемаха тоже потряхивает, но он не уходит. Он поворачивается к Электре, пытается найти слова, чтобы сказать ей, и думает, что, кажется, никогда не видел женщины уродливее ее, и задается вопросом, какой вкус был бы у ее языка на его языке, и его подташнивает, и он не знает, как говорить. Так что вместо этого он поворачивается к Оресту, говорит:

– А ты… – и не может найти слов. Молодой микенец поворачивает голову медленно, так медленно, будто им движет иная сила, нежели природа, и терпеливо, расслабленно ждет. Телемах качает головой, пытается найти извинение, не может его нащупать, снова пытается.

Электра, которая смотрит на зал так, будто перед нею тризна ее отца, говорит:

– Мы с братом устали. Мы уходим к себе. Благодарим за ваше неизменное гостеприимство.

Она встает, и по всему залу пробегает дрожь, разговоры смолкают. Они не возобновляются, пока она не выходит.

Чуть погодя выходит и Пенелопа, а потом и Телемах.

В глубокой ночи, когда женихи пьяно спят на столах, приходят служанки и забирают ткацкий станок – больше никто не увидит его и не упомянет.

Глава 43

В утренней тьме, в тусклый час между полуночью и зарей, когда все становится честным и жестоким, Пенелопа приходит к двери Электры.

Снова она ждет, содрогаясь всем телом.

Опять служанки в конце концов впускают ее, и, когда она входит, кажется, что-то меняется в итакийской царице: ее сердце остановилось, ее дыхание замерзло – она не станет дрожать при них.

Электра сидит на своем обычном месте, у окна, а Орест спит в постели Электры. Пенелопа останавливается, удивленная таким зрелищем, но Электра прижимает палец к губам и шепчет:

– Иногда он плохо спит. Ему снятся дурные сны. Порой я разрешаю ему прийти сюда, глажу по голове и пою колыбельную. Теперь он некоторое время поспит. Давай выйдем наружу и поговорим.

Электра смыла пепел с лица и причесалась. Ее голос, когда она говорит о брате, тихий, почти добрый, и в этот священный час она на мгновение становится просто женщиной, сестрой, находящейся далеко от дома.

Пенелопа кивает, и они вдвоем выходят при неярком свете лампады Автонои к прохладному ручью, в котором иногда Леанира моет ноги вдали от мужских глаз. Здесь Пенелопа забирает у Автонои светильник, прося ее отойти, ставит его на покрытый мхом камень и усаживается на корточки на берегу ручья, будто хочет смыть изо рта вкус этого дня. Электра садится рядом, вытянув ноги: болтает крошечными ступнями в ночной прохладе, запрокидывает голову к небу. На некоторое время она закрывает глаза и слушает еле слышный шорох моря, плещущего о берег внизу, песню цикад и журчание ручья по камням.

Пенелопа открывает было рот, но Электра перебивает ее. Глаза ее все еще закрыты, руки вытянуты вдоль тела.

– Расскажи мне о своей матери.

Пенелопа удивлена такой просьбой, хотя чему тут удивляться?

– Моя мать была доброй. Строгой, но только в тех вопросах, которые казались ей важными для благополучия ребенка. Она считала, что каждая женщина в Спарте должна быть не слабее мужчины, а может быть, даже сильнее. Откуда возьмутся сильные мужчины, если женщины не смогут рожать здоровых детей, воспитывать их умными, образованными, умеющими хорошо управляться с мечом и преданными своему государю? Ей казалось, что все это передают им матери. Поэтому мать тоже должна быть умной, образованной и преданной.

– И хорошо уметь управляться с мечом?

– По крайней мере, уметь распознать, если кто-то управляется с ним плохо.

– Я слышала, твоя мать была наядой, – задумчиво говорит Электра, – дочерью реки и потока.

Пенелопа застывает, но она ведь всю жизнь прожила с тем, что она незаконнорожденный ребенок полубогини, а потому умеет осечься и не зашипеть.

– Может быть, и была, – отвечает она наконец, глядя в скрытые тенью глаза Электры. – Но Поликаста воспитала меня так, будто сама родила, и поднимала меня, когда я падала и разбивала коленку, и рассказала, что делать, когда у меня впервые пошла кровь. Моя мать – она.

– А твой отец?

– Он… не очень умело ладил с детьми. Но знал, что у него есть долг любить их, и старался как мог исполнить его.

Электра чуть поворачивает голову, на лице отражается изумление.

– У него был… долг любить?

– Он так считал, да.

– Почему?

– Потому что был нашим отцом.

– Но ведь он был царем.

– Да. Он старался по-своему быть и тем и другим. В конце концов, он был всего лишь человеком.

Электра открывает рот, как будто никогда не слышала подобного. Царь, который и отец? Отец, который и человек? Может быть, в самом редком случае можно представить себе, что мужчина будет двумя из трех: царем, который сам воспитывает своего наследника, например, или отцом, который иногда проявляет свои недостатки. Но все три сразу? Ей кажется это невозможным, безумным, и она готова расхохотаться, а потом встряхивает головой и возвращается к созерцанию неба.

– Меня воспитали кормилицы, – произносит она наконец. –