большой властью. Тебе придется говорить мне приятное. Я знаю, что со мной может быть сложно. Я постараюсь. Я научусь стараться, понимаешь?

Когда Пенелопа была еще молодой женой, топала ногой и страдала так, что все видели, когда по-настоящему горевала о муже, она заявляла порой, что у нее нет на свете ни одного друга. И Антиклея смотрела на нее искоса, будто говоря: «Ну к чему это ты?» Потом она повзрослела, стала меньше топать ногой, а Урания рассказывала ей смешные истории про человека, которого знала, который знал человека, который знал вора, который украл лучшие драгоценности Нестора из-под подушки, на которой храпел старый царь. А Эос пела ей песни своего детства, и даже старый Медон – он, кажется, всегда был старым? – сидел с ней после совета и объяснял какие-нибудь вопросы управления государством, которыми, как считали остальные, ей не стоило забивать свою хорошенькую головку. «Выбирай, в какую битву ввязаться, – говорил он. – У тебя не так много стрел».

Эти дружбы открывались ей так постепенно, не так, как поют поэты: во вспышке огня, в боевом братстве, – а проникали к ней в окно легкими шагами Гермеса, пока она вдруг не обнаружила, сколько у нее друзей и как больно ей было бы потерять их – больнее даже, чем потерять саму Итаку.

Пенелопа встает, Электра – за ней, и мгновение они смотрят друг на друга в тусклом свете лампады и размытом сиянии звезд. Потом Пенелопа говорит:

– Микены всегда были другом Итаки. Не знаю, будем ли друзьями мы с тобой. Я не знаю, кто ты, дочь Клитемнестры. Ты застала меня в сложный период моего царствования, как, вероятно, и я – тебя. Становиться друзьями нужно в более мирное время, когда есть время узнать сердце другого, а не объединяться в час опасности или угрозы. Я не знаю, когда теперь настанут мирные времена, но, как бы то ни было… надеюсь тогда тебя встретить.

К удивлению обеих, Электра улыбается и слегка кланяется итакийской царице.

– Я была бы рада, – говорит она, и сделка заключена.

Глава 44

В почерневшей ночи я несусь огнем по поверхности земли злобной кометой, и подо мною качаются моря, и Посейдону хватает ума смолчать, а надо мной разверзаются небеса, и мой муж цокает языком и говорит: «Опять у нее плохое настроение», а на Итаке спит Клитемнестра, она спит, спит моя лучшая царица, моя прекрасная, моя госпожа ножей, любимая моя. Три дочери Спарты стали царицами в Греции, и я люблю их, их властные голоса и огненные глаза, даже Пенелопу, даже ту, которая улыбается и говорит, что все делает ради мужа, я люблю и ее, и ее я люблю. Но богам положены любимчики, и больше всех я люблю Клитемнестру, мою лучшую царицу, ту, которая захотела стать свободной.

Я разрываю облака, рассекаю почерневшие скалы, срываю листья с гнущихся деревьев, потому что хоть я и люблю Клитемнестру больше всех, я все равно царица цариц, и есть то, что царица вынуждена делать.

Афина смотрит с берега.

Артемида бродит по лесу.

А в чреве земли шевелятся эринии.

Они принюхиваются к воздуху, что через щелку затекает в подземный мир из-под небес, и чуют проклятье, убийство, хаос, кровь. Даже мы, боги, которые сгибают небо и разрывают море, отворачиваем лица, когда слышим, как они распускают крылья.

Берегись, сын, готовый пролить кровь матери.

Хотя бы отвернулись и сами боги, эринии не отвернутся от тебя.

Афина шепчет на ухо Телемаху ночью, а днем он бродит по пристани, глядя на корабли со свернутыми парусами и поднятыми веслами.

Артемида выходит из тьмы, потому что ей все-таки стало любопытно, и, когда Теодора поднимает свой лук, Охотница поддерживает ее руку, укрепляет запястье, шепчет лесным женщинам: «Величайший охотник тот, кто убивает единственной стрелой». Ее глаза отсвечивают алым, отражая костры, что опоясывают рощу, где женщины учатся воевать, и под ее ногами вздымается почва.

Ткацкий станок, на котором ткался саван Лаэрта, пылится, всеми забытый, в одной из угловых мастерских. Кто-нибудь другой закончит начатую Пенелопой работу, когда придет время, сделает все быстрее и лучше, и никто не узнает о подмене.

Лаэрт вышагивает посреди пепла своего хутора.

– Высокие стены! – восклицает он. – Высокие стены, а сверху – острия!

А в тихом месте дворца, куда заходят только женщины, Пенелопа в молчании сидит перед Леанирой. Служанка стоит. Они обе более чем способны целый час молчать, наполняя комнату свирепой пустотой. Наконец Пенелопа говорит:

– Что ж, дело сделано. Да, сделано.

Леанира – гора, она не меняется от набега морских волн.

– Женихи говорят, что это Меланта рассказала им о ткацком станке. Ей приказано ничего не говорить об этом. Ты останешься в доме Урании, пока все не закончится, – добавляет царица. – Потом за тобой пошлют.

Леанира – пропасть на морском дне, где встречаются огонь и мрак.

Она резко кивает и уходит.

А в темноте я прожигаю своим горем звездное небо и закрываю луну, а та все чертит и чертит свой путь вокруг земли.

Глава 45

Утром Кенамон сидит на холме, где иногда сидел с Телемахом, но Телемах не приходит.

Вместо него туда медленно взбирается Пенелопа, ее покрывало развевается на ветру. Кенамон встает, завидев ее. Эос ждет внизу, рассматривая белые цветы с пурпурными точками, будто хочет постичь тайное ведовство трав.

– Госпожа, я не… – начинает неуверенно Кенамон, как только Пенелопа подходит достаточно близко.

– Перестань, – отмахивается она. – Мои служанки уже несколько недель как заметили, что ты приходишь сюда каждое утро. С тех пор как встретил здесь моего сына, верно?

Египтянин немного краснеет, но, повинуясь ее жесту, садится на жесткую, покрытую короткой травой землю.

– Ты… знаешь, что я кое-чему его учил? Надеюсь, ты не возражаешь?

– Возражаю? Почему я должна возражать? Я слышала, что ты спас ему жизнь. Может быть, даже дважды.

– Я не думал, что…

Она жестом отметает предложение, не давая его закончить.

– Я не могу говорить с тобой во дворце или выказать благодарность. Ты понимаешь это.

– Конечно. Твое расположение сделает меня целью для других.

– Какое тебе еще расположение, – укоряет она. – Это всего лишь… вежливость матери. Благодарность матери. Спасибо тебе.

– Мне было приятно учить твоего сына.

– Но больше ты его не учишь.

– Нет. Он… отдалился от меня с той ночи, когда был бой. И еще больше – после пира, когда обсуждали станок. Странные у вас обычаи, очень странные.

– Он говорил тебе что-нибудь? Хоть что-то?

– А разве он не говорил с тобой?

– Нет. Он ничего не рассказывает мне. Я подумала, может… учитывая, что ты учил его… он может счесть, что ты более…

Она замолкает, ветер сдувает ее голос.

Кенамон качает головой.

– Нет. Я, вероятно, надеялся на то же. Но нет.

– Я очень, очень за него боюсь, – признается она, глядя в море.

– Он храбрый. И может стать умным.

– Я знаю. Но он еще ребенок.

– Он взрослеет. Прямо у тебя на глазах. Он взрослеет.

Пенелопа поворачивается к Кенамону,