Так что тело оборачивают в саван, оставив открытым лицо, чтобы каждому было видно, что это жена Агамемнона, убийца царей, а по всей Греции рассылают гонцов, чтобы рассказать всем, что дело сделано. Орест, сын царя царей, величайшего из греков, убил свою мать и вернется в свой дом как воин и мужчина, дабы взойти на престол.

Кое-кто пытается праздновать, слышны крики: «Потаскуха мертва!» – но собравшаяся толпа быстро заставляет их молчать.

Пенелопа вручает Оресту и Электре пресную воду и несколько амфор квашеной рыбы, чтобы они спокойно доплыли до дома.

Орест молится в святилище Афины, поскольку более приличного храма, где ему можно было бы преклонить колени, на острове нет.

Электра снаряжает корабли, набирает моряков, просит поднять парус с золотым ликом ее отца, чтобы заменить потрепанный черный, под которым они прибыли на Итаку. Она смывает с лица пепел, даже что-то ест, один раз улыбается Пенелопе, забывает улыбнуться Телемаху, потом вспоминает, чуть позже, чуть медленнее положенного, – это учтивость, которой теперь нужно заново учиться. Неважно. Он не улыбается в ответ.

– Месть, – говорит он.

Электра смотрит на Телемаха и, кажется, в первый раз видит в нем мужчину, которым он может стать. Он стоит в ее дверях, положив руку на меч на поясе, выпрямив спину, глядя твердо перед собою, и повторяет:

– Месть.

Она медленно подходит к нему. Кладет два пальца ему на губы. Проводит по его шее. Он не двигается. Не моргает. Ее пальцы замирают в ложбинке у основания шеи, на впадинке, покрытой шелковой бледной кожей. Ей приходит в голову проткнуть ее пальцами, посмотреть, что будет. Она уже задавалась этим вопросом несколько раз и даже думала вызвать к себе в покои мужчину, раба, разложить его голым на кровати и исследовать его тело, чтобы понять, что у них мягкое, что – твердое, где возникает удовольствие, а какие части у мужчины самые чувствительные, какие проще всего отрезать или проткнуть, чтобы умер даже самый сильный, самый великий воин.

Она думает над тем, чтобы прижаться губами к его губам. Она надеется, что, когда Телемах возьмет ее, это будет яростно, жестко, как, вероятно, ее отец сделал с ее матерью, когда впервые швырнул ее наземь. Она надеется, что он пихнет ее к стене, прижмет, задыхаясь от возбуждения, раскрасневшись, не глядя ей в глаза, пока делает свое дело, тяжело дыша. Таково ее представление о том, что такое для мужчины быть героем, владеть женщиной так, как должно быть.

На мгновение ей кажется, что она это в нем видит. Видит вероятного героя Греции, царя, который знает, что такое брать, распоряжаться, быть сильнее всех остальных. В конце концов, именно таким должен быть мужчина. А Электра, хоть и будет царицей, не может представить себе жизни без мужчины.

Потом их глаза встречаются, и на миг – ужасный, полный разочарования миг – она видит другое. Она видит, пусть на мгновение, как проглядывает в его взгляде испуганный мальчик, который спросит ее, здорова ли она, будет нежным, будет заботиться о ее благополучии, будет пытаться – как отвратительна ей эта мысль – понять, как доставить ей удовольствие.

А Телемах?

Что видит Телемах?

Когда Электра убирает пальцы с его горла, поворачивается к нему спиной, он видит в ней что-то от ее отца – даже в женщине. Он видит гордость Агамемнона, видит мощь его дома. Он не видит в ней ничего от ее мертвой, завернутой в окровавленный саван матери, ничего от той женщины, которой Электра может когда-нибудь стать. Он даже почти не видит женщину, которая стоит перед ним сейчас, которая отворачивается и просто говорит:

– Она свершилась.

Пройдут годы, прежде чем он снова поговорит с Электрой.

Итак, за считаные дни все улаживается, и микенские корабли уходят.

Пенелопа стоит на пристани и не машет им вслед рукой. Ни барабаны, ни трубы не отмечают убытия нового царя Греции и тела его матери, но горожане все равно приходят посмотреть им вслед и погалдеть, и этот шум всякий волен истолковать как хочет.

Электра поднимается на борт последней. Она стоит перед Пенелопой на пристани. Она хочет сказать: «Спасибо, прощай, я была рада познакомиться с тобой». Ни одно из этих слов не кажется подходящим, так что она просто сжимает руки Пенелопы в своих, как будто они собираются вместе молиться, и наклоняет голову, и ниже царица Микен никогда никому не поклонится; и убегает, прежде чем все станет еще более неловко.

Царице Итаки все это кажется бесцеремонно резким обрывом их общей истории.

Ей кажется, что многое осталось невысказанным, а невысказанное, по ее опыту, часто растет опухолью на молчащем языке, а потом превращается в поток слов, когда уже слишком поздно. Пенелопе кажется неправдоподобным, даже невероятным, что это дело закончено. Если она прикроет глаза, ей чудится, что она слышит скрежет когтей по камню, смех из глубин земли, ощущает ледяное прикосновение зимы, хоть солнце и светит вовсю.

Ничего не закончилось, думает она с ясностью и силой, которые потрясают ее саму, будто на нее снизошло некое божественное откровение. Медон стоит рядом с Пенелопой и смотрит, как корабли поднимают паруса.

– Ну что ж, – говорит он наконец, – одну жуткую смерть предотвратили.

– Думаешь? Наверно, ты прав.

– Конечно. В Микенах будет царем Орест, наш преданный союзник, который ни больше ни меньше как в долгу у народа Итаки за то, что помогли ему поймать его мать-убийцу. Это здорово. Очень здорово. Ты купила себе передышку.

– Да?

– Я знаю, что она была твоей сестрой. Клитемнестра. Ты, наверно… вероятно, ты… – Медон делает неопределенный жест, надеясь, что помахивание пальцами отразит идею о женских переживаниях и ему не придется мучиться, описывая эти переживания словами.

– Она была женщиной, которая не уступала мужчине в своем несовершенстве и в своем уме, – вздыхает Пенелопа. – И всегда говорила, что я крякаю, как утка.

Медону кажется, что Пенелопа сейчас ведет речь о чем-то большем, нежели просто орнитологическое наблюдение, но он опять-таки не уверен, что хочет в этом разбираться, а потому перемещает беседу на более знакомую ему территорию.

– Впрочем, у нас вскорости намечается еще одна жуткая смерть, если помнишь.

– Что? А, разбойники Андремона. Месть, кровь и все такое. – У нее усталый голос, он подрагивает, как покрывало, что укутывает ее лицо, закрывая от взгляда мужчин.

– А ты… ты уже знаешь, что будешь делать?

– М? Что буду делать? Да, я знаю, что буду делать. Просто… не вижу конца. Я не вижу этому конца. Ничему этому.

Медон не знает, как это понимать. Будь она его дочерью – настоящей дочерью, – он бы обнял ее и сказал: «Все будет хорошо, вот увидишь, все будет хорошо».

Вместо этого он кивает непонятно чему, глядит на море, смотрит на уходящие корабли Ореста и Электры, прищелкивает языком и говорит:

– Похоже, вечером будет дождь.

Вечером