за спинами детей Клитемнестры, приходит в голову, что ей стоило бы предупредить Электру: разговор может пойти именно так. Когда она заключала свою проклятую сделку с царевной, вероятно, ей стоило бы отвлечься от продумывания того, как и когда дочери выдадут мать, чтобы добавить: «Ей очень важно, как питается ее сын».

Но она этого не сказала. И в горле у нее теперь стоят колом вина и стыд; она струсила, попросила Уранию поговорить с Электрой вместо себя, чтобы еще одна женщина понесла на себе предательство Пенелопы по отношению к сестре. Собиралась ли Пенелопа вообще отпускать Клитемнестру? Я смотрю в ее сердце, и ответ закрыт от нее самой, так запутан в горе и сомнениях, что даже я, чей взгляд превращает кровь в рубины, не вижу его.

Внутри Пенелопы все еще живет женщина, полная надежды, страха, мечты и отчаяния. Но она гораздо дольше была царицей, чем кем-либо другим, а у греческих цариц не так много возможностей выбора.

Все, кроме Пенелопы, удивляются, когда под неспешное шуршание прибоя Клитемнестра делает еще полшага к Оресту и говорит:

– У тебя в Микенах есть надежные люди, правда? Ты не оставил ворота незащищенными? Тебе пришлось ехать сюда, так далеко. Я знаю, что тебе никогда не нравилась пышность отцовских церемоний, но очень важно, чтобы люди видели тебя. Стоит приложить усилие.

Еще полшага – это такое странное, дерганое движение, как будто бы она готова споткнуться, и Электра делает резкий вдох, не зная, как это понимать. Клитемнестра видит это, выпрямляется, расправляет хитон, проверяет, не выбилась ли прядь из прически.

– Ну что ж, – говорит она наконец чуть тише, а море пытается заглушить ее голос. – Ну что ж, вы выглядите очень хорошо. Очень хорошо. Очень красиво.

Мне кажется, что под поверхностью земли я слышу скрежет когтей по черному базальту и шорох расправляющихся кожистых крыльев. Эринии выглядывают через трещины в камне, глядят кровоточащими глазами наверх, глядят и ждут. Когда в последний раз сын убивал мать?

Какую кровавую пищу готовят им эти дни?

Похоже, у Клитемнестры кончились слова. «Ничего страшного, – шепчу я и сжимаю ее руку в своей. – Для некоторых молчание – слабость; для великой царицы – оружие. Ты самая великая, самая великая, моя любимая, самая великая из всех».

Орест пытается что-то сказать. Открывает рот, пальцы его побелели, так крепко он сжимает свой меч, он покачивается на морском ветру, а Электра протягивает руку и кладет ему на предплечье, будто хочет удержать. Глаза Клитемнестры на миг устремляются на дочь, но она не снисходит до того, чтобы заговорить с ней.

Миг они стоят так, и я чуть было не выхожу из себя, чуть не плюю ядом Оресту в лицо, но тут чувствую присутствие другой богини наверху, на утесе. Это наконец явилась Афина, на голове шлем, он скрывает лицо, видно только огонь в глазах, она сжимает копье, в руке щит: она снаряжена для войны, для окончания, чтобы завершить это все, – а рядом с ней, ведомый ее невидимой рукой, – Телемах.

Она привела сюда Телемаха.

Не знаю, какой ущербной хитростью или мелким обманом она вытащила сына Одиссея из постели, но она это сделала, и теперь он стоит, укутанный во тьму, которую мой взор разрывает, словно паутину, и смотрит на эту сцену. Я поворачиваюсь к Пенелопе, но она сына не видит, и на миг у меня возникает искушение подтолкнуть ее, прошептать: «Посмотри, посмотри, он там!» Но Афина стоит так близко к Телемаху, что может схватить его и улететь, она шепчет ему на ухо, а я чувствую, что глаза Гермеса и Посейдона, Аида и самого Зевса устремлены сейчас на этот берег, и под их взглядами я съеживаюсь. Я сжимаюсь. Я уменьшаюсь. Я забираю свою руку из руки Клитемнестры: прощай, – и в этот миг она ахает, будто только что увидела меч на поясе сына, словно почувствовала, как по венам расползается смертность. На миг она лишь женщина, одинокая, испуганная, и мне приходится смаргивать золотые слезы, когда вижу, как разбивается ее сердце. «Будь сильной, любимая, – шепчу я. – Будь царицей».

Мой муж грохочет отдаленным громом, призывая поскорее закончить с тем, что должно совершиться в эту ночь. Пришел ли он посмотреть на смерть убийцы Агамемнона или на то, как последнюю великую царицу Греции убьет ее собственный сын? Я не знаю, что занимает его больше: смерть царей или смерть цариц. Ему вряд ли хватит тонкости оценить и то и другое.

Электра открывает было рот, но ничего не говорит. Она наверняка приготовила какую-то речь, какой-нибудь список прегрешений своей матери, какой-либо великий призыв к кровавому возмездию, чтобы подтолкнуть брата. Но теперь, на берегу, этой речи не слышно. Слова улетают от нее, как дыхание, она протягивает руку и хватается за Пилада так, будто никогда раньше ей не требовалось теплого человеческого прикосновения, к ее ледяной коже.

Клитемнестра видит это, улыбается, кивает. У нее по-прежнему больше величия, чем у дочери, – это хорошо. Она этому рада. Ее глаза теперь обращаются на Пенелопу – и снова улыбка, теперь печальнее, опять кивок.

– Уточка, – шепчет она, – все-таки научилась быть царицей.

Пенелопа опускает глаза; но она поклялась, что в этот час отдаст сестре дар своего уважения, будет вместе с ней, не отведет от нее взгляда до самого конца, поэтому заставляет себя снова поднять глаза, и на миг ей кажется, что на утесе она видит кого-то – может быть, сына, а рядом с ним женщину, одетую в белое, – но она моргает и больше этого не видит.

Снова мой муж грохочет над морем, теперь чуть ближе, а волны нетерпеливо наскакивают на берег. Боги не почтут Клитемнестру дождем, не смоют ее кровь и не спрячут ее слезы падающей с неба влагой, не разорвут ради нее небеса.

Орест держит руку на мече, но все еще не обнажил его. Губы Клитемнестры дергаются в неодобрении, в надежде, в выражении, которое она в конце концов прячет от всех нас. Электра наклоняется к брату, будто хочет шепнуть ему в ухо: «Давай, давай, смелей» – но не может выговорить и слова. Она просто делает шаг к Оресту, кладет ладонь на его руку, лежащую на рукоятке меча, и вместе они достают его из ножен. Маленькими ладошками она обхватывает его кулак и помогает ему направить меч на мать. Делает шаг вперед и весом своего тела тянет его по направлению к ждущей царице, потом еще один шаг, и они останавливаются – острие меча на расстоянии ладони от груди Клитемнестры. Клитемнестра не отшатывается, не просит пощады, не вскрикивает. На ее лице слезы, она быстро дышит, но губы ее не дрожат, она держит спину прямо, а взгляда не отрывает от глаз сына. И я невольно