– Ну а в небе-то, в небе вы моих орлов видите? – с исчезающе малой надеждой и как бы неверием в материальную силу своего же полка вопросил, не мигая, Зворыгин.

– В небе вижу, – признал Балобан. – Очень даже эффектно вы себя проявляете в небе: ото все этих «херцев» хваленых только перья летят. Что уж тут, ты с Кубани господствуешь… – И уже покатившись под горку – на милость, по накатанным рельсам хвалы, сам себя оборвал, тяжелея от гнева: – Ты-и-и что, мать твою, издеваешься?! Надо мной – издеваешься?! Ты что думаешь: Кремль увидел, и все – значит, бога за яйца поймал?! Ты кто – Денис Давыдов?! Партизан-герой?! Нет уже над тобой никого? Ты в моем подчинении! Где полк?! На земле, на земле где базируется?! Знаю, перелетаете, знаю, ты, как этот… перпетуум мобиле – дали волю тебе, но ведь это же не отменяет… понимания, где ты в текущий момент. Карту мне! Покажи, пальцем мне покажи, где стоят твои соколы!

– Так они у меня не стоят, а летают. Появляются в небе, растворяются в небе.

– Я тебя сейчас стукну, Зворыгин, – простонал Балобан, – и меня трибунал оправдает. Где полк?!

– Полк находится здесь, – наклонившись на картой, ткнул Зворыгин не то что в пустое, непригодное для обитания место, а прямо в шоссе, по которому мчался сюда генерал, не доехав до точки, отмеченной пальцем Зворыгина, трех километров.

Балобан уже больше не мог говорить, задохнувшись от непонимания. Этот черт безобразно над ним изгаляется – факт, но не врет.

– Поедемте, товарищ генерал. Отниму только двадцать минут. Это проще увидеть. – И Зворыгин, накинув реглан и схватив свою сбрую, потащил за собою смирившегося Балобана на двор.

– Сядь за руль, – приказал Балобан, и Зворыгин, дав газу, погнал по ухабам, обходя вереницы трехтонок, загоняя свирепого зверя в зазоры меж тяжелыми грузовиками; генерал же на бешеном этом лету все вертел головой: где возможна на этой дороге самолетная жизнь, да еще и невидимая? Слева тянется взрытое бомбами и снарядами голое поле с терриконами на горизонте: по нему и на «виллисе» не проползти, а не то что зворыгинским «аэрокобрам» разбежаться на взлет. Справа – лес, неприступный матерый сосняк с непроглядным подлеском.

Путь закупорила непонятного происхождения пробка: впереди – километр пустого шоссе, не изрытого никакими воронками. Так бывает на этой войне: разнесет, расщепает бомбежкой селение, а среди обгорелых руин невредимая хата стоит, даже окна в ней целы. А Зворыгин уже переваливал наискось пересохший кювет и, срывая пласты рыжей глины колесами, огибал эту пробку по склону, бросив американского зверя в отчаянный крен, словно свой самолет. Обогнув возмущенно ревущее стадо машин, тут же «виллис» и остановил:

– Ну, смотрите.

И уже через миг – точно силой колдовского заклятия – лес наполнился тем ровно-бешеным треском, что уж он, Балобан, ни с какими другими не спутает. Точно сказочный змей, возрожденный из праха ископаемый ящер, прямо из непроглядного ельника начал выползать самолет: появился призадранный обтекаемый нос с эксцентрично вращавшимся красным коническим коком, низколобый округлый фонарь с черной пешечной головою пилота, а еще через миг – вся изящнокургузая «аэрокобра», совершенно такая же, что и та, на которой летал на охоту и сам Балобан, потому его и поразившая больше, чем Гитлер о трех головах, да еще и верхом на своем жирном борове Геринге. Развернулась и тотчас по пустому шоссе побежала, почти не подпрыгивая; отделилась от серой, превосходно укатанной тверди и пошла над дорогой в пологую горку, неправдиво обыденно поджимая железные ноги шасси.

Раздвигалось колючее темное пламя трепещущего вдоль дороги подлеска; по цепочке валились большие кусты; словно крышки огромных звериных ловушек, подымались еловые створки, и живыми зелеными парусами взлетали камуфляжные сети. Стало видно уже череду растянувшихся вдоль обочины «аэрокобр», стало видно и всю колокольную путанку закулисных снастей. Самолеты катили по шоссе, как колонна удивительных футуристических автомобилей: хочешь – аэро, хочешь – земля; неуклонно, с безгрешным выдерживанием интервалов разбегались по импровизированной полосе и полого тонули в плешивом нашлепками снеговых облаков синем небе.

– Н-ну, х-ху-удожники, – выдохнул наконец Балобан.

А из леса тем временем выперся крупнотелый медведеподобный мужик из «отцов» – уж конечно, в промасленном комбинезоне механика, с трехаршинной березовой жердью на могучем покатом плече и в белесой от пота пилотке на голой, как колено, башке.

– Полковой наш Кулибин – Фарафонов Никифор Семенович, – счел своим долгом сообщить Зворыгин. – Надо будет – «эрэс» от «Катюши» мне под пузо подвесит. Надо будет – весь полк, как иголку в стогу, потеряет. Стесняюсь предложить – возьмите на заметку, товарищ генерал. Считаю, достоин высокого ордена.

– Ну понял, – буркнул Балобан. – А командиры автобатов как – тебя еще не разорвали? За создаваемый затор?

– Да они больше крестятся, – хмыкнул Зворыгин, – когда на шоссе наши «кобры» увидят. Хотя все коммунисты поголовно. А вообще мы их особо не задерживаем – что нам? Нам бы три километра такого шоссе – тут не полк, а дивизию можно было бы спрятать. Разрешите идти? Мой черед – на охоту.

– Стоять, коли я, командарм, самолично к тебе в гости пожаловал. Глянь сюда. – Балобан разложил на коленях трехверстку. – Ты Любимовку знаешь?

– А как же? Крутились над ней – ихних асов-волков на дуэль вызывали.

– А с Тюльпаном чего – не закроешь никак старый счет?

– Не имел такой радости – встретиться лично.

– Ничего, повидаетесь. В общем, так: перебрасывай полк свой в Любимовку. Там от немцев остался комфортабельный аэродром. А суть дела, Зворыгин, заключается в том…

Счет их рос каждый день. В тех же самых воздушных пространствах – над седой и морщинистой крымской землей, над руинами сталинских, мариупольских и таганрогских заводов, над египетскою красотой терриконов Донбасса – барражировал, рыскал и он – то с большой «волчьей» стаей, пополняемой и пополняемой прибылыми волчатами, то в отборном квартете испытанных, слетанных с ним виртуозов, то и вовсе с ведомым одним. Фронт все больше и больше выгибался на запад, с равномерным упорством по карте ползли широченные красные стрелы, понемногу растягивая, а затем разрывая немецкие синие дуги. Раздражение этих покорителей мира перед бессмысленным упорством дождевых червей, сорняковой живучестью русских давно уже сменилось чувством загоревшейся под ногами земли, сгустившегося пала русской ненависти, который раскаляет даже трехвершковую броню, и Тюльпан как небесный барометр этой войны, уловив изменение духа немецкого войска, заработал с предельной нагрузкой. Впрочем, слово «нагрузка», в котором были запах обильного пота и скрежет зубовный, для него вообще не годилось. Лишь красота была в его, Тюльпановой, шкале.

Борх себе ставил новые метки на киль, и Зворыгин накрашивал на фюзеляж трафаретные звездочки. Борх, упав ниоткуда, распарывал брюхо железным «Илюшам», и Зворыгин вдевал свою «кобру» в просветы защитного круга «лаптежников», точно нитку в ушко. Борх свободно-безжалостно резал прославленных сталинских соколов, и Зворыгин показывал кое-что остроумное знатным «шварценвольфам» и «мельдерсам». Так и двигались оба по разным дорожкам, но как будто бы и восходили по склонам воздушной горы и должны были рано или поздно сойтись на вершине.