Расстояние между колоннами сокращалось все так же сновидчески медленно и неостановимо. Колонна русских осужденных уже почти выползла на перекресток, перегоняя нас и останавливая наше сомнамбулическое шествие, но вот шагавший во главе их строя молодцеватый черноусый офицер прокричал командирским поставленным голосом что-то, и чужие конвойные хором залаяли:

– Колонна, сто-о-ой! Принять с дороги вправо! Стой, падлы, разъязви вас в душу! Стоять, сказал, стоять! Колонна, сто-ой! На-пра-во!

Шеренги, не ломая строя, заученно-бездумно развернулись к нам лицом, и над оцепеневшею колонной взлетел командный рык пьяневшего от власти офицера:

– Этап! На колени!

Ненавидяще-гневный, растущий не в горле – где-то в самом нутре, подавляющий все остальное, безудержный стон раскатился над строем, распух пчелиным гудом, потопил зычный крик офицера в себе… Однородная масса распалась на отдельные лица, выражавшие два, только два противоборствующих полярных чувства, одно из которых уже через миг неделимо и властно вступало в управление каждой отдельной человеческой волей.

Вразнобой, небольшими отарами, подчиненными стадному чувству, через два, через три человека, на колени стекали одни, сцепляя на затылках руки таким заученным движением, как будто начиналось что-то давно и хорошо знакомое, освоенное ими еще в наших лагерях, а может быть, и впитанное ими с материнским молоком; неприступно, незыблемо, немо, не ломаясь в хребтах и коленях, каменели другие… А мы продолжали движение к городу, как если бы по-прежнему являлись хозяевами жизни и земли – железно-беспощадной, улыбчивой колонной вермахта на марше.

В ушах рванули туго натянутую ткань. Автоматная очередь пронизала отлитую из жизнерадостного крика жаворонков вышину. В руках офицера вскипел воздетый поверх непокорных голов автомат – и, едва не обритые этим свинцовым порывом, на колени осели и бухнулись все. Подсеченные огненным богоявлением грешники. Даже самые стойкие и спесивые фронтовики, для которых упасть на колени пред немцами было самым поганым, немыслимым делом, качнулись и поникли, как трава под буревым давлением воздушного потока.

Остался один человек. В суконных шароварах и кожаной тужурке. Он стоял так надменно и просто, что я припустил к нему, точно собака к хозяину, неверяще въевшись глазами в лицо. Он ничего не ждал и не просил. Никого не стыдился, не то что меня. Он даже как будто был счастлив, вдыхая одуряющий запах нагретой земли и тянувшейся к солнцу травы.

Молодцеватый офицер ударил его в спину автоматом. Зворыгин не качнулся и не дрогнул, и эта каменная неподатливость его была такой же цельной и естественной, как неподатливость большого, натруженного многолетним ростом дерева. И тогда офицер, торопясь и спасая ощущение собственной силы, обрушил на его загривок деревянный коричневый приклад, как будто вбивая Зворыгина в землю. Зворыгин, покачнувшись, устоял, но он был человеком из мяса и костей – офицер и пришедший на помощь молодой лопоухий солдат в два приема свалили его.

Он упал на карачки и встал на колени, выпрямляясь с таким сорняковым, репейным упорством, что я наконец-то поверил, что он – это он. По трупно-черному от пыли неумолимому лицу кривым ручьем стекала кровь. Безногим обрубком он смотрел на меня снизу вверх и смеялся одними глазами.

Неправильность всего происходящего надавила на плечи, на темя, опуская меня со Зворыгиным вровень и внушая незыблемое убеждение: на коленях стоять перед ним должен я, и Россия должна быть тюрьмой для меня, а для Зворыгина она должна быть родиной.