– Не возьмёт тебя щучка, я её кошке отдам! Не видатьтебя ястребу, я на него орла с орлятами напущу. Не дам тебя в обиду, в чужойдом, в немилый, в неласковый…

Чурила шагнул вперёд, положил на стол полотняную сумку.Ратибор с Радогостем развязали тесёмки:

– Это, хозяюшка, твоим кошкам с котятами, чтобы нашущучку не съели.

На стол лег большой ноздреватый сыр.

– А это орлу с орлятами, чтобы нашего ястреба некогтили.

Из сумки появился румяный пирог.

– И впрямь белку выследили, – развел руками МалкВоенежич. – Да только как отдать? Неумыта она у меня, лицом черна, волосомнепричёсана. Не можно!

Чурила кашлянул, впервые подавая голос.

– А я её свежей водой добела отмою… а в косу цветы датравы вплету.

Малк только головой покачал:

– Платьишко на ней драное, на шее бусы рассыпались, наножках лапти разваливаются…

– А я ей платье сошью из водяного листа, лапти изкамыша сплету лучше старых…

– …ручки у неё кривенькие, ножки хроменькие, а спинкагорбатая!

Чурила улыбнулся:

– А я её на руки подниму, на коня посажу, а по речке влодочке повезу.

Малк в который раз провёл рукой по усам, крякнул, прихлопнулладонью по столу:

– Ну что с тобой делать! Забирай, если у материотнимешь.

Князь подошёл к Желане Гораздовне, согнулся в поклоне чутьне до полу.

– Пожалей доброго молодца, боярыня, – взмолился занего Ратибор. – Гляди-ка, совсем, бедный, по твоей дочке иссох, одни коститорчат.

Он, как мог, втянул щеки, подобрал пухлое чрево, понурился.Радогость скромно потупил хитрющее око, подпевая:

– Смотри, мать, помрёт ещё с тоски.

Молодой князь продолжал стоять согнувшись, и Желана взялаего за ухо:

– Обидишь мою Звениславушку… я же тебя, бесстыжего…

Она больно дёрнула ухо, и Чурила запросил пощады:

– Пусти, боярыня, оторвёшь… Идёт за меня дочка твоя забезобразного, а вот за безухого…

Малк Военежич поднялся со скамьи:

– Ну, коли так, гости честные, садитесь за стол.

Молодые бояре подошли к Звениславке – вести к жениху, ноедва она привстала, как восемь цепких рук ухватили её с обеих сторон, усадилиобратно.

– Выкуп! – пронзительно запищали четыре голосаразом. – Выкуп! Выкуп!

– Это за что же ещё выкуп? – спросил Радогостьгрозно, но никто не испугался.

– А за прокорм, – важно ответствовала младшая, ещёбегавшая, как пристало детям, в одной рубашонке. – Мы её семнадцать леткормили, семнадцать лет поили, семнадцать лет одевали!

– Она все полы в избе протоптала, лавки дубовыепросидела! – подхватили сестрёнки. – Новые надо!

Делать нечего – пришлось боярам браться за пояса,развязывать кожаные карманы, дарить кому пряник, кому костяной гребешок, комузелёную бусину. Но вот наконец и сестры отпустили невесту, и Ратибор сРадогостем повели её под руки, усадили рядом с Чурилой.

Желана Гораздовна подала мужу нож. Боярин примерился и ровноразрезал сыр на две половины.

Доброе лето всё жарче разгоралось над древней землёй.

Из голубой вышины улыбался людям дед Даждьбог, ласкал тепломзасеянные поля. Вихрастые молодые ветры поднимали пыль на дорогах, зазывали вгости дождь. И дождь приходил: выкатывались из-за леса всклокоченные облака, игрозный Перун мчался в небе на вороном жеребце, меча в кого-то громовые стрелы…Но Кременца заоблачный гнев пока не касался: видно, больших грехов никто нетворил. И уходила, никого не обидев, ворчунья-гроза. И вновь смеялось чистоумытое небо, и мокрая земля млела и нежилась в тепле, и зеленела повеселевшаялиства, и над медовыми чашами цветов хлопотали гудящие рои пчёл…

Червень, месяц русальский, близился к концу. Скоро должнабыла наступить самая короткая ночь в году, ночь, когда солнце спустится с небаискупаться в реке, а наутро справит свадьбу с красной девицей – Заряницей.Готовились к свадьбам и на земле, потому что издавна крепки и счастливы былисвадьбы и побратимства, заключённые в купальскую ночь.

Курились по дворам жаркие бани, перетряхивались сундуки,ворочалось в квашнях пыхтящее тесто. По вечерам было слышно, как налаживались кпразднику говорливые гусли, как молодые голоса смеялись над только чтоизготовленной личиной-скуратой, кожаной или берестяной, усатой, рогатой,клыкастой…

А возле двуглавого дуба собирались столетние деды, назывализвонкие девичьи имена, выбирая – которая поведёт на поляне священную пляску.

В долгожданную ночь солнце особенно медлило уходить снебосклона, долго не гасило на закате прощальных лучей. Но вот наконецподнялась с востока синяя мгла. И брат солнца, Огонь Сварожич, вспыхнулдесятками факелов, с которыми потёк на холм, к дубу, перекликавшийся народ.

Две вершины священного древа грозно уходили в вышину, прямок нарождавшимся звёздам. Горели в восьми глубоких ямах неугасимые огни. Один задругим выходили из-за дуба, из непроглядных теней, старые старики волхвы, а заними князья: оба кременецких и круглицкий, Радим. В эту ночь между ними не былораспри. Старая вражда уснула до рассвета, как меч, убранный в ножны. Три князястояли рядом, глядя на притихший люд.

Древний дед – всего и волос, что в бороде да усах, –поднял к тёмному небу липовый ковш, полный отборного зерна.

– Солнышко светлое и трижды светлое, Даждьбог нашСварожич! – позвал он неожиданно сильным, совсем не старческимголосом. – Поглядел бы, господине, на нас, на малых своих внучат,несмышленых…

Взлетавшие искры золотили белую бороду, долгополую рубаху.Зерно светилось в ковше, переливалось дорогим самоцветным блеском.

– Никогда не оставлял ты нас лаской, – продолжалстарик. – Посылал ты нам, господине, и жито, и детей, и всякий приплод! Неоставь же и ныне! Умыться тебе добела, встать завтра ясно, а нам мира и урожая!

Люди стояли так тихо, что слышен был треск огня. Да ещёдалеко вверху шептала о чём-то невидимая листва.

Но вот шевельнулось в тенях. Выступило из-за дуба что-тобелое. Тихо и медленно вошла в круг света пригожая девушка. Чистая рубаха сдлинными, до земли, рукавами облегала юное тело, на распущенных волосах лежалпахучий венок. Расширенные глаза не мигая смотрели во тьму.

Девушку привели кругличане – в это лето черед был их.

Старик подал ей ковш. Она, как во сне, подняла спрятанныерукавами ладони, приняла дорогую ношу, прижала к груди. С другой стороныпротянули душистый, только что выпеченный коровай. Коровай лег на зерно, поверхвстала чаша хмельного мёда…