– Как же вам удалось выжить? Ладожский тяжело вздохнул.

– Знаете, душенька, когда встает вопрос о жизни, делаешьсяочень изобретательным. Начнем с того, что я еврей. А фашисты убивали людей моейнациональности сразу. Но когда нас привезли в Горнгольц, офицер, проводившийселекцию, воскликнул по-немецки: «Надо же, у этого русского наше имя Герман!»

Хоть Ладожский и был совсем ребенком, он живо смекнул, чтосудьба посылает ему шанс на спасение. К тому же паренек совершенно не походилна еврея, вернее, на тот образ иудея, который создали себе гитлеровцы. В ихпонимании потомок Моисея должен быть черноволос, кареглаз, смуглолиц и иметьбольшой горбатый нос. А Герман был тоненьким мальчиком с копной белокурых,абсолютно прямых волос, голубыми глазами и аккуратным носом с россыпьювеснушек.

– Моя бабушка была из Берлина, – быстро, на хорошем немецкомсоврал мальчишка, – она научила меня родному языку и попросила назвать внука вчесть своего отца.

Гитлеровец удивленно вскинул брови.

– Всем стоять смирно, – сказал офицер и ушел в домик, гдепомещалась администрация.

Герман замер на солнцепеке, чувствуя, как по спине горячимиструйками льется пот. У него было две любимых бабушки: Сара Моисеевна и ЮдифьСоломоновна. Первая, мамина мама, обожала оперу, в особенности «Пиковую даму»,и, когда дочь родила сына, потребовала, чтобы его назвали Германом, но с одним"н". Юдифь Соломоновна же хотела дать мальчику имя Абрам, в честьсвоего умершего мужа. В результате долгих, кровопролитных баталий победила СараМоисеевна. Юдифь Соломоновна разобиделась, хлопнула дверью и почти десять летне разговаривала с Сарой. Приходившего в гости внука она упорно звала Абрамом.А Герману, честно говоря, было все равно, на что откликаться.

Но сейчас, отведенный в сторону от основной массы прибывшихв Горнгольц людей, он истово молился всем известным богам, повторяя про себя:

– Милая бабушка, спасибо, что ты настояла на своем и неразрешила вписать в метрику имя Абрам.

А еще он тихо радовался тому, что в школе не прогуливалуроки «дойча», а старательно зубрил грамматику.

Наконец из домика вышел офицер, но не один, а с другимфашистом, более пожилым.

– Значит, твоя мать немка? – поинтересовался второйгитлеровец.

– Обрусевшая, – быстро затараторил Герман, – отца моегозвали Наумо, он украинец. Наумо Ладожский.

– Какая фамилия у твоей матери? – резко спросил первыйофицер.

– Миллер, – не растерялся Герман, – Анна Миллер, взамужестве Ладожская.

Офицеры переглянулись.

– Ступай в контору, – велел пожилой.

Очевидно, немцы не знали, как поступить, потому что онизаперли паренька в кладовой, но предварительно сводили его в туалет – не вдомик, расположенный у изгороди, а в санузел для немцев с чистейшим унитазом. Аеще ему дали чашку какао и кусок восхитительного белого хлеба.

Наутро Германа выпустили и отвели к другому мужчине,кряжистому мужику, похожему на сельского тракториста.

– Значит, ты почти немецкий мальчик? – без тени улыбкипоинтересовалось начальство.

Герман кивнул.

– Одних слов мало, – усмехнулся «крестьянин», – нужныдоказательства, документы.

– У меня их нет, – пробормотал Герман и замолчал.«Тракторист», не мигая, смотрел на пацана, и вдруг того осенило:

– Могу исполнить песенку, которую бабушка пела мне на ночь.Это старинная мелодия, ее знают только настоящие немцы!

– Давай, – крякнул дядька.

Герман затянул:

– Schlaf, mein lieber, schlaf, dein Vater… <"Спи,мой дорогой, спи, твой отец…" (далее – «пасет овец, мать стирает белье…»)– старинная немецкая колыбельная песня.>.

Лицо начальника разгладилось. Он подождал, пока подростокзакончит петь, и сказал:

– Хорошо, назначаю тебя помощником санитара. Жить будешь вбараке "Б", питаться станешь вместе с капо, все-таки в тебе течетарийская кровь, правда, сильно испорченная украинской.

На мягких ногах Герман пошел в барак. В его школепреподавала иностранный язык настоящая немка. Роза Леопольдовна, приехавшая всвое время в СССР по линии Коминтерна. Отчего ее не расстреляли в 37-м, былонепонятно, но иногда дама, наклонив голову с круто завитыми кудряшками, пелаученикам песни своего детства и юности. Дети беззлобно подсмеивались над РозойЛеопольдовной. Ну взбредет же ей в ум развлекать их, совсем уже взрослых, такимобразом. Но песни слушали и даже, от постоянного повторения, запомнили слова.Герман тоже прихихикивал на уроках, и вот теперь вышло, что полубезумная РозаЛеопольдовна спасла ему жизнь.

Что пришлось пережить мальчику, почти ребенку, убиравшему воперационных и палатах, трудно описать словами. Герман старался, как мог,облегчить страдания несчастных «кроликов» – так называли немцы людей, накоторых проводились опыты. По ночам, когда капо и доктора спали, мальчикутаскивал на кухне батон белого хлеба и угощал самых слабых. Люди хватали его илихорадочно шептали:

– Слышь, парень, таблеточку анальгина раздобудь? Помоги! Нолекарства трогать Герман боялся. Во-первых, все они были на строгом учете, аво-вторых, шкафы хорошо запирались, поэтому единственное, что мог сделатьмальчик для несчастных, – это изредка подсунуть ломоть булки да дать воды. Аеще он очень боялся оказаться в бараке в качестве подопытного. Но, очевидно,немцы и впрямь посчитали его за своего. Потому что краткие указания «вымой пол»или «простерилязуй инструменты» раздавали ему на немецком языке. Правда, в свойтуалет не пускали, и ел Герман вместе с капо, питался он намного лучше, чемзаключенные, но не ходил в офицерскую столовую.

Гром грянул в апреле сорок пятого. Первого числа среди новыхзаключенных оказался мальчик, чем-то похожий на Германа, пятнадцатилетний полякЯнек. Вечером ему отрезали ногу, и, прокричав до утра, паренек скончался. Авторого апреля на стол положили Германа. У врачей родилась идея проверить,влияет ли национальность пациента на процесс выздоровления.

– Мальчишки здорово похожи, – радовался один из хирургов, –получится почти чистый эксперимент!

Неизвестно, в чем тут было дело, может, Герман, питавшийсялучше других несчастных, оказался более крепким, или его организм изначальнобыл крепче, чем у несчастного Янека, но Герман выжил, а к восемнадцатому числудаже сумел встать.