Казимир Матвеевич приготовил ужин – мы возили с собойкипятильник и кастрюльку, умудряясь, несмотря на запрет администрации, икартошку в номере варить, и яйца. Ведь нашим главным девизом было: экономия навсем!

Когда уже погасили свет и легли и мой старик, как обычно,вначале храпанул во всю ивановскую, а потом тихо заурчал, как мотор, работающийвхолостую, вдруг чужой голос в темноте – гнусавый, подземный – тихо и хитропроговорил над моим ухом: «Я детина небогатой, а имею нос горбатой, и зовутменя Фарнóс – красной нос».

Я взвился с жалобным воплем и кинулся к выключателю. И когдакомната озарилась сиротским светом обсиженной мухами гостиничной люстры,оказалось, что старик сидит на кровати и смеется. И тот же голос, не имеющийотношения к нам обоим, продолжал откуда-то, со стороны окна… нет, с потолка!..нет, от двери: «Я три дни надувалса, а как в танцевальны башмаки обувалса даколпак с пером надел, так полны штаны и набздел».

– Кто там?! Где это?! – заорал я, крутанувшисьюлой.

А Казимир Матвеевич:

– Тихо, тихо, Пётрэк. А то менты набегут. Это шутФарнóс, Красной нос, прапрадзядэк русского Петрушки. Не ищи, не ищи… егои под кроватью нет. Ты слышишь – нет его; он жил в XVIII веке, шутом был урусской царицы Анны Иоанновны. Не веришь? Я тебя не разыгрываю. Итальяшка, буффонв труппе дель арте, там есть такая маска – Петрилло. Пьетро Миро ИозефРегальский… Жуткий пройдоха был: и трактирщик, и ростовщик, и шут… А то, что тыслышал, то ест – вентрология, чревовещание. Разговор желудком, не голосовымисвязками. То ест искусство тонкое, искусство жрецов, колдунов – тех, кому надонапугать человека, заставить его слушаться. Волшебница Эндора так предсказалагибель еврейскому царю Саулу. Говорила желудком, а он считал – то подземный духпророчит. Поверил. И погиб в битве с филистимлянами. Потому нельзя темщеголять, то опасно! Вот, иди-ка сюда… Стань прямо. Смотри на меня… Что у наснаходится внутри? Мно-ого чего. Здесь – голосовые связки, здесь – трахея,пищевод… потом желудок. Между пищеводом и желудком – кольцо, и ты это держи вуме, пригодится…

Я стоял перед ним тощим солдатиком, в трусах и в майке, а онворочал меня, нажимая большим пальцем то на цыплячье горло, то на диафрагму, тона живот, объясняя законы извлечения звука при помощи гладкой мускулатурывнутренних органов. Вдохни, говорил он, напряги мышцы живота и задержи дыхание…А теперь выдохни… И я задерживал дыхание, и напрягал живот, выдыхал ртом ивыдыхал носом, и кажется, даже пукнул разок от усердия…

Разумеется, у меня ничего не получалось, ничего, кроме пискаи мычания, из меня не вылетало, но я уже мечтал, как заговорю перед мамой такимже утробным гнусавым голосом и как она сначала испугается, а потом всплеснетруками и захохочет…

…Позавчера я обихаживал всех своих покойников. Местноекладбище находится на высоком холме над морем. Помнишь, у Свифта – летающиеострова? Когда я прочитал в детстве эту книгу, у меня перед глазами возниклонаше кладбище: мне всегда казалось, что по ночам оно поднимается в небо илетает там до утра. Может быть, потому, что над памятниками, крестами ипирамидками облака всегда проплывают особенно стремительно.

Уже занималась метель: в порывистом свежем ветре снег мягкообволакивал, забивался в складки одежды, таял на лице…Запах тающего снега всвежем ветре и был для меня в детстве – запахом метели. И вот, прикручиваянепослушной отверткой подновленное фото Казимира Матвеевича к истертой ветромплите гранита, я думал, как хорошо здесь, как вольно лежать. Мало где людскиедуши могут так славно парить над тяжелой водой.

Я ведь и души умерших представляю себе прозрачными куклами,вновь взятыми Всевышним на службу. Так и вижу, как мой старик уносится вверх вокружении целой свиты своих «лялек». Впрочем, вру: своих кукол он завещалтеатру: одна лишь Хабалка путешествует со мной повсюду.

Между прочим, знаешь ли ты, кто спрятал кукол КазимираМатвеевича, когда его посадили, и хранил все годы его отсидки, а потомпересылал ему посылками, едва тот перебрался на Сахалин? Моя Бася, моя любимаяБася. Вот еще одна моя тоска.

Бася, тихо угасавшая на больничной койке, сердившаяся, когдая прилетал ее повидать («Не трачь на мне часу и пенёнзы, Пётрусю, бо естешьтаки бедны и та ки бардзо заенты!»[16]) – ведь это онаспасла нас, меня и Лизу, одной только фразой, произнесенной серыми, почтимертвыми губами, уже не боясь оговорить, оклеветать, ничего уже не боясь, дажесмерти.

Со смертью у нее были свои отношения…

Однажды она рассказала мне историю, к которой потом невозвращалась никогда, несмотря на то что я прилип к ней как репей и донималрасспросами: меня в любом сюжете всегда интересовали только детали. Басинрассказ меня заворожил, ослепил до того, что я довольно долго боялся засыпать,и она должна была сидеть рядом, кляня свой язык, держа меня за руку и напеваякакие-то дурацкие песенки времен ее молодости, чтобы отвлечь мое внимание отэтой истории.

А история такова: война, Львов оккупирован немцами, и она,Бася, стоит на браме, так как вышла глянуть – будет ли дождь, то естьвывешивать белье на чердаке или на балконе? И видит она, как в конце улицывыныривает откуда-то и бежит к ней совершенно голый мальчик лет пяти-шести… Онаговорит, что даже глаза закрыла – не поверила, что это не сон. Но потом глазаей пришлось открыть, так как он добежал до нее и стал просить его спрятать. Иона испугалась. Она побоялась спрятать ребенка у себя; навалился, говорила,такой ужас, такой ужас горячий… аж мороз по сердцу! И она посоветовала мальчикуспрятаться в канализационном люке поблизости, даже сама помогла поднять крышкуи помогла туда спуститься. Не успела отойти к браме, как видит: бегут отЛычаковского двое.

Подбежали, спрашивают: «Матко, гдже дзецко?» И она, трясясьот страха, махнула рукой дальше – мол, туда побежал… Постояла еще минут десять,дожидаясь, чтобы те скрылись из виду, потом подождала еще минут пять – невернутся ли снова… Наконец пошла и отодвинула крышку люка…

Потом она плакала и повторяла: «Ты веришь мне, что прошломинут двадцать, только несчастные двадцать минут! Ты мне веришь?» И говорила,что, пока она стояла и ждала, чтобы cкрылись те двое, она уже придумала, кудаотведет мальчика и во что его оденет, ну и все такое… Короче: когда она поднялакрышку люка, она увидела обглоданный крысами трупик ребенка. «То быужидэк», – пояснила она…

Я тогда ничего не знал о Холокосте и буквально оледенел отужаса. И долго в моих снах меня догонял голый мальчик и умолял спасти его,спрятать. Потом уже, гораздо позже, Басин рассказ обрел подлинный смысл, ещеболее ужасный. Я и в юности, знаешь, блуждая по львовским подворотням и темнымуголкам, иногда останавливался и, глядя на слуховое оконце какого-нибудьчердака или залепленное паутиной и мусором окошко сырого и вонючегополуподвала, думал: вот здесь его можно было бы спрятать… Его… их… многих,многих, если захотеть…