Думаю, был какой-то страшный перелом в сознании, впредставлении о мире у этой робкой женщины, если она преодолела свой страхнастолько, что стала совершать неслыханные, невероятные вещи. Я имею в виду еегероическую деятельность по спасению детей, о которой мне рассказывала вовсе неона, а мама, и гораздо позже.

К сожалению, сейчас уже не выяснить деталей – как, например,она вышла на митрополита Шептицкого. Но полагаю, все через те же ее полотняные,льняные, крахмальные связи – она ведь многих обстирывала. Знаю только, чтоединственный человек, которому она открылась, был мой дед; тот смастерил ейтакую хитрую тачку на колесах, якобы для перевозки белья. Под днищем этой тачкибыло еще одно дно, где мог спрятаться ребенок. Такой вот ящик Пандоры, тележкафокусника. В нем Бася и вывозила еврейских детей из гетто и отводила к АндреюШептицкому – изрядный фокус, за который ее повесили бы в два счета, – атот их прятал по монастырям.

Ты видел когда-нибудь фотографию этого человека? Она стоялау Баси на комоде. Внешность незабываемая: огромный седой орел в инвалидномкресле – белая грива, белая борода. Трагическая, между прочим, фигура: ведь онприветствовал Гитлера, когда тот пришел к власти, – ему казалось, чтогрядет избавитель от большевиков. Но когда начались массовые убийства евреев,Шептицкий понял, какому монстру пел осанну: видимо, это произвело переворот вего сознании. Он изрядно спас народу, пряча людей по монастырям или в собореСвятого Юра…

Но я, собственно, не о нем. Я – о Басе. Говорю – она и насспасла. Одной только фразой оглоушила, встряхнула меня, заставила вырвать Лизуиз грязного гетто ее дома.

Борька, ты ведь знал ее отца? Тадеуша Вильковского всезнали. Он был, пожалуй, самым известным во Львове адвокатом по уголовным делам,членом коллегии адвокатов. Куртуазный, остроумный господин в безукоризненноотглаженных Басей сорочках. Великолепным был рассказчиком. Говорил с едвазаметным польским акцентом, пересыпая свою речь латинскими фразами, не забываяих перевести. Кое-что даже я помню: «Ubi uber, ibi tuber» – «Где изобилие, тампорок»…

Что касается порока – он был им пропитан, как ромовая баба –ромом. И если б я сам был по этой части более опытным… понимаешь? – если бя сам был не тем, чем я был, да и есть, а нормальным взрослым мужиком,переспавшим хотя бы с десятком блядей, – я бы раньше учуял этот запашок…Гораздо раньше. И без Басиной помощи.

А тогда я просто мысленно определил его в подземные…

Ты ведь знаешь мои странности. Я с детства умел различитьэту породу… даже не могу произнести – «людей». Это тролли такие, подземныйнародец, с любопытством исследующий жизнь человека. И когда предоставляетсявозможность просверлить в человеке дырочку и заглянуть к нему внутрь, ипощекотать там палочкой или травинкой, или воткнуть щепку поглубже, чтобыранить, или плюнуть в эту сокровенную рану, так чтобы человеку скрутилокишки, – они этой возможности никогда не упустят.

Я говорю не о добре и зле, ибо они и сами существа другогосостава, и мир вокруг них определяется другими категориями. Ты вот знаешь, чтояблоко, лежащее на прилавке, – оно продается, оно стоит денег, и если утебя нет этих денег, то взять его просто так нельзя. Кроме того, ты знаешь, чтохозяин яблока хочет его продать и заработать, и уехать домой с прибытком, икупить подарки детишкам… А эти, подземные, они думают только о том, какойрумяный у яблочка бочок и прозрачная кожица, и есть ли кислинка в нем, или онотакое сладкое, что сок чудесно смешивается во рту со слюною… Ничего в этом новогонет. Это библейская притча о бедняке и овечке – та притча, которая никогданикого из подземных не трогала.

У меня с Лизиным папашей всегда были сложные отношения. Вдетстве он гонял меня, как приблудного пса, если я попадался ему под ноги.Однажды – мне было лет тринадцать – даже побил меня зонтом. Он припозднился, ая слишком рано явился, в надежде, что он уже ушел. Ну, мы и столкнулись вбраме.

В свое время я был влюблен в их дом, очарован им… Там быломножество «кукольных» старинных вещей, с каждой из которых можно было игратьспектакль, сотни придуманных пьес. Театр, как и положено ему, начинался… свешалки в прихожей. Там был бронзовый фавн, несущий на голове широкий поднос,на который клали шляпы и шарфы. В углу стояла бронзовая дева, высоко надголовою держа полную летнюю луну – стеклянную матовую лампу, всегда горевшуюянтарным светом. В свете лампы сияли две обнаженные бронзовые грудки сначищенными до огневого блеска сосками; сияли мягкие бронзовые складки еегреческого хитона и три бронзовые – штопором – кудри на голом плече.

В зале возле книжного шкафа стоял шахматный столик того же,что и шкаф, красного дерева, со столешницей, инкрустированной слоновой костью,в виде шахматной доски.

Не знаю, кто играл в шахматы в этом семействе… Готовым катаке войском выстроились на линии белые и черные. Белые – слоновая кость, ачерные, вернее, вишневые, – деревянные, резные. Но самым пленительным былине шахматы, а высокая настольная лампа, произраставшая из столика. Вокруг ееноги, как змей вокруг райского дерева, обвилась миниатюрная лесенка! И надобыло видеть, какими ликующими бликами вспыхивали бронзовые шишечки на резныхбалясинах перил, когда лампу включали.

На этой лесенке были разыграны мои лучшие пьесы.

Знаешь, кто больше всех любил их? Ева, Лизина нянька,недотепа и прошмандовка, – добрейшая девка, не только терпевшая меня вдоме целыми днями, но и кормившая меня и всячески опекавшая. Мы с ней былибольшие друзья. Говорила она на забавной и густой смеси польского, украинскогои русского: гордилась своим стойким успехом у русских солдат, считала, чтознает их язык досконально, поэтому и мат употребляла свободно, в равноправномряду прочих бытовых слов. Еще у нее были два любимых словечка: «Гратулюю!» – всмысле «Поздравляю!» – и загадочное, в знак восторга: «Эвентуально!» Когдауставала от шума и буйной возни, от нашей беготни по комнатам, она кричала:«Хватит! Грайте чинно, а ну! Пётрэк, давай театр!» Притаскивала из прихожейскамеечку с пухлым стеганым сиденьем из вишневой кожи и усаживалась передшахматным столиком, обеими руками стискивая на высоких коленях взопревшую дикуюЛизу. Как она смотрела! Каким гениальным зрителем была наша Ева! Волнуясьпреданным лицом, следила, как по витой лесенке взбирается белая королева,оперным голосом завывая: «О, горе мне, горе! Что делать! Я влюблена в черногокороля, и мой муж заточил меня в башне!»

На грустных пьесах она плакала. Клянусь тебе: настоящимислезами. Эвентуально!..

…Так вот, мы с Лизиным отцом однажды столкнулись в браме. Онраза три уже предупреждал меня, чтобы я не крутился возле Лизы. И я егопонимаю: мне бы тоже не понравилась необъяснимая привязанностьмальчика-подростка к моей пятилетней дочери… Поэтому я всегда стерег из-за угламомент, когда, элегантный, выбритый до латунного блеска (ежедневно брился усвоего парикмахера), он удалялся по улице, оставляя за собой – как женщина –шлейф парфюмерных запахов.