Да, у каждого свои странности. У меня – Лиза. Слишком многолет, сидя где-нибудь в сотнях, в тысячах километрах от нее, я жгуче нагляднопредставлял себе, как за ней приударяют шустрые ребята. И приударяли, будьуверен. Особенно когда ее приняли в кордебалет варьете на Высоком замке. Нуничего: я приезжал и бил всех по списку. Список по моему требованию составлялаЛиза. Она вносила в него – на всякий случай – «всех, кто посмел…». Помнюзабавные пункты, вроде: «5 октября Колпаков сказал мне: «Шерше ля фам»… или:«12 мая, когда я вышла из раздевалки, Гуревич Мишка подскочил и сказал на ухо:«Какой фасон трусов нынче носят в Париже?»

«Ля фаму» я отпустил грехи, черт с ним, а вот пакостникГуревич за трусы больно ответил… Сезон-другой, и к Лизе больше не решалсяподвалить ни один козел: руки кукольника – они ведь неутомимые. Да, я – монстр,тюремщик, дуэнья, придурок, ханжа… Но я ее, знаешь, правильно воспитал. Она –хорошая девочка, Борька.

– Нет, я пойду, – ответил я, стараясь не смотретьна Лизиного отца. Я всегда старался избегать его насмешливого взгляда, чтобы невзбеситься. Взглянешь человеку в глаза, и потом полночи думаешь – что ж это такего во мне рассмешило?

– Оставайтесь, оставайтесь… Вон как льет!

– Но… где же я лягу? – спросил я в замешательстве.В зале у них так тесно стояла великолепная старая мебель красного дерева:столики, секретер, горка, кресла… Даже если б я собрался растянуться на ковре,то пришлось бы изрядно потрудиться с перестановкой мебели.

– Так у Лизы тахта широкая, – ласково проговорилпапаша, впервые поднимая глаза от пасьянса. – Как-нибудь поместитесь.

И тут наши с ним взгляды встретились.

Не могу тебе описать, что там роилось, под этими припухшимивеками: все подземелье, все ненавистное мне подземелье повысунуло рыльца итомительно ими поводило в ожидании сладенького. И затаенное предвкушение, намекна сообщность… подталкивание… нет, не сумею описать этой вонючей, этой горючейсмеси!.. Чего он добивался, приглашая взрослого мужика в постель к своейшестнадцатилетней дочери? Каким таким зрелищем собирался насладиться в щелочку,в замочную скважину, из-за портьеры или как там еще?

Я оглянулся на Лизу. В этой съехавшей на ухо чалме изполотенца у нее был ошеломленный, озадаченный вид. Она, которая – ты помнишь –всегда устраивала дикий бенц, провожая меня на самолет или на поезд, вопя,чтобы я «взял ее с собой!», в конце концов, была в то лето лишь стремительновыраставшим подростком. Пусть ласковым, пылким, лукавым, но все же подростком.Я даже не уверен, отдавала ли в тот период она отчет в своих чувствах ко мне,думала ли о них, называла ли как-то их мысленно.

А уж в том, что моих мучений она и представить себе немогла, я просто уверен. И я был совершенно прав, дожидаясь ее так долго, хотясейчас не понимаю, как мне удалось уцелеть и не спятить.

Мне ужасно не хотелось уходить. Но я снял с головы полотенцеи поднялся.

– Ложись спать, детка, – мягко сказал я ей. Наделв прихожей свои мокрые туфли, вышел в обвальный дождь и шел пешком до Баси,чтобы промокнуть насквозь и устать, как собака, а потом лечь и не думать, недумать ни о чем.

Да, но я – о Басе. Я все время о Басе, о Басе, которую,уезжая, оставил еще вполне бодрую, самостоятельную, а приехав по Лизинойтелеграмме, застал буквально на последних минутах. Она уже не говорила, былапод уколами, дремала… Она уходила…

Но едва я присел на кровать и поцеловал ее серое плоскоелицо, она вдруг открыла глаза и выдохнула: «Пётрэк…»

Она узнала меня. И когда я забормотал обычные в такихслучаях бессмысленные, жалкие, нежные уговоры «не глупить», «держаться» и всетакое, она нетерпеливо качнула головой, чтобы я замолчал и послушал. Янаклонился к ее губам и услышал буквально следующее:

– Лизу… Лизу хватай, бегите… от людоеда…

Почему, Борька, вместо того чтобы принять эти слова запредсмертный бред – что было бы наиболее разумным, – я принял их зауказующий перст небес? «Учекай от людожерцы…» Знала ли Бася нечто о ТеддиВильковском, что считала невозможным унести с собой? О чем собираласьпредупредить меня?

Я припал к ней и крикнул в ухо:

– Почему, почему?!

Она уже не отвечала.

Сейчас даже думаю – а была ли Бася жива тогда, когдашевельнула мертвыми губами, произнося эти слова, или послала мне знак уже сдругого берега, уже отлетая и по-прежнему болея за меня своей горчайшейангельской душой?

Минут через пять подошла сестра и равнодушно проговорила:«Померла…»

Помнишь наш разговор в кавярне на Армянской? Он произошелдва дня спустя после Басиных похорон, и в то время, как ты уговаривал меня «всевзвесить» и «не торопиться», Лиза была уже в Питере: я отправил ее первымутренним поездом, с Басиным ридикюлем в руках, похожим на допотопный акушерскийсаквояж. Самому мне нужно было еще остаться – сдать Басину квартиру в жилищнуюконтору, продать кое-какую мебель, остальное раздать соседям…

Да, я отправил Лизу на рассвете, после ужасной сцены,произошедшей между мной и Вильковским.

Я ведь сразу примчался к ней, едва Басю накрыли простыней иувезли.

Почему последние ее смертные слова произвели на меня такоесокрушительное впечатление, я не знал, но все мое нутро возопило и отозвалосьэтим словам: все мои подозрения, инстинктивная брезгливая ненависть кВильковскому, мои ночные кошмары (где это видано, чтобы сны о любимойзаканчивались не тем, чем положено им заканчиваться в молодости, а воплемужаса?) – все это вдруг слилось и воплотилось в предчувствие ближайшей инеотвратимой опасности.

Много раз потом я прокручивал в уме этот вечер, словно мнепредстояло поставить его на сцене (ибо – уж извини мой «профессиональный сдвиг»– он был очень кукольным по своей ино-реальности); я так и этакприкидывал, как можно было бы поступить иначе: почему не дождаться утра,например, все продумать, составить толковый план, не переть на рожон, обмануть,в конце концов. Обмануть ради Лизы… И видел, что поступить иначе не мог.Возможно, в тот вечер я был просто невменяем.

Я вбежал в браму Лизиного дома, без передышки взлетел полестнице на последний этаж и припал к кнопке звонка.

Дверь открыл сам Вильковский. Он был, как всегда, в своемхалате – в этом умопомрачительном, со стегаными шелковыми отворотами халатебританского министра на покое… То ли нездоровилось ему, то ли он был сильно нев духе, то ли уже собирался лечь, – халат был небрежно запахнут и неподпоясан, будто он только что его накинул.

К тому времени, после нескольких откровенно неприязненныхперепалок, мы с ним пребывали в состоянии «холодного нейтралитета». Судя повсему, он уже понял, что ситуация со мной и Лизой гораздо сложнее и глубже, чемон предполагал, и что я представляю большую опасность, чем он думал.