– Где Лиза? – коротко спросил я.

– Добрый вечер, если не возражаете, молодойчеловек… – проговорил он, глядя на меня исподлобья. Возможно, я егоразбудил. – Хорошие манеры – прежде всего. А Лиза… где-то тут…поищите… – И удалился к себе…

– Лиза! – крикнул я.

Она медленно отозвалась из глубины квартиры:

– Э-э-эй!

– Лиза!

– Иди сюда, – позвала она истомленным голосомсквозь плеск в гулкой тишине.

И я пошел на голос, уперся в дверь ванной и пробормотал вэту дверь сдавленным горлом:

– Бася умерла…

Она там охнула, заплакала и сказала:

– Войди…

Я толкнул дверь и вошел. Сердце у меня закатилось в горло,как бильярдный шар в лузу, и там застряло.

Она сидела в ванне, перед двумя глянцевыми островкамиприподнятых колен, глядя на меня милыми мокрыми глазами, – будто ничего особенногоне было в том, что она сидит передо мной обнаженная, прикрытая одной лишьпенной водой. А я-то решил, что она тут – как обычно – накладывает на ресницыпоследние перья своей дикарской туши.

– Ты… с какой ста… – забормотал я, мгновенновспотев и похолодев, и опять покрывшись испариной. – Бася наша… толькочто… надо завтра место на клад… – и заорал:

– Почему ты не заперла дверь?

– Дай полотенце…

Я подал ей полотенце; она окунула в него лицо и горькозаплакала. Она любила Басю. Мыльная вода качалась, кружилась и лизала ее голыеплечи, на которых лопались крошечные пузырьки. Волосы, черные от воды,облепляли маленькую изящную голову Коломбины, свисая, как водоросли, вкружевную мыльную пену.

Последний раз я видел ее голой в три годика. Ева, ее нянька,не всегда умеющая совладать с Лизиным темпераментом, просила помочь «искупатьэту зассыху».

– Намыливаем складочки! – говорила она, энергичнорастирая девочку мочалкой. – Все ее складочки намыливаем! – Затемкомандовала мне: – Смывай! – Тогда я включал душ и поливал Лизу сверху. Ата стояла в ванне, выкатив толстый живот, похожая на боровичок под малиновойшляпкой, – и безобразничала: в диком восторге топала ногами по воде, чтобызабрызгать наши с Евой лица.

– Почему… – задыхаясь, повторил я, – почемуты не запираешь дверь?

– Зачем? – спросила она с заплаканным лицом.

И словно в ответ на этот вопрос, дверь открылась, ее отецпросунул голову внутрь и сказал:

– Ты опять брала мои маникюрные ножницы и не положилана место!

– Извини. Они на кухне, в пуговичной коробке, –отозвалась дочь. – Папа, Бася умерла.

– Прискорбно. А мои ножницы брать не смей.

Меня тут словно и не было… Похоже, я пребывал в сумасшедшемдоме. Или в раю? Только вот потрепанный патриций в роскошном халате малопоходил на Адама, тем более на Адама до грехопадения, если ему самому казалосьвполне уместным мое здесь пребывание… А я, с пяти лет приученный своейстаромодной опрятной матерью, выращенной истовой католичкой Басей, что купание– интимное дело каждого человека и что обнаженное тело – это сокровеннаяценность, к которой допущен может быть только тобою избранный… – ячувствовал себя каким-то замшелым придурком.

Насмешка над тем, что он, подчеркнуто выпячивая губы,называл «чуйствами»; ироничное пренебрежение любыми границами, любыми запретамиисходили от Лизиного вальяжного отца, пропитывая сам воздух этого дома.Кружащая опасная легкость превращений, проникновений, извращений носилась ввоздухе, проникая в душу, как отрава, – так сырость проникает в легкие,вызывая чахотку.

– Ты что… никогда не запираешь двери ванной? –тихо спросил я с беспомощным истеричным упорством. – И к тебе каждый можетнаведаться?

– Не каждый, а папа, – сказала она просто,высовывая руку из воды и кладя полотенце на край раковины. – Он вообщелюбит смотреть, как я купаюсь.

– Что?! – от пара, вероятно, я близок был кобмороку.

– А что? – недоуменно повторила она с простенькимвыражением лица. – Что тут такого? Я ему маму напоминаю…

Вот этой фразы ей не стоило произносить. Эта фраза скрутиламне кишки до икоты.

На мгновение я решил, что ее отец просто рехнулся отсходства выросшей дочери с покойной женой, что это поразительное сходствовзбудоражило, возмутило самые подземные его инстинкты; но вспомнил прищуртрезвейших глаз и отмел эту мысль. Нет, он не был сумасшедшим; кем угодно, ноне сумасшедшим. Я представил, как, небрежно препоясанный, поигрывая кисточкамина поясе своего халата, папаша одобрительно наблюдает спуск на воду…погружениелегкой субмарины… И вдруг словно прожектор ударил на сцену, разом осветив то,чего я прежде не мог разгадать: все эти оценивающие взгляды, постепенноепродвижение идеи, приближение к цели. К его цели. К его заветной цели. Преступитьсам он боялся, понимал, чем дело пахнет. Он в пробники меня прочил, а ужепосле, отогнав опытными копытами, возможно, и посадив меня за растление,вступил бы в права собственности… В права окончательной и полной своейсобственности: растерянной, беспомощной, обрыдавшейся («видишь, папапредупреждал тебя… теперь слушаться только папу!»).

Меня затошнило… Ненависть, омерзение, страх за Лизу, яростькакой-то разрывной силы подкатили к горлу; я кинулся к унитазу, и менявырвало. Боже, как мне было хреново, Борька… Меня выворачивало и выворачивалопод ее испуганным взглядом. И ничего я не мог ей объяснить. Эта девочка, мояневинная, безмозглая моя любовь, не видела того, что видел я: она не виделасвоей матери, лежащей на булыжниках мостовой: эта картина не снилась ей все еедетство…

Наконец я отблевался, спустил в унитазе воду, утерся ееполотенцем и сказал, не оборачиваясь:

– Ты, кажется, хотела, чтобы я тебя увез? Одевайся.Поедем.

– Куда?.. – напряженно спросила она, почуяв в моемголосе что-то новое для себя, незнакомое. Я не ответил и вышел из ванной.

Тадеуш Игнацевич смотрел соревнования по гребле. На экранепо озерной воде летело каноэ, ровно взмахивая ладными лапками, какстремительный водяной жук. Словно впервые я увидел этот, всегда стольпритягательный для меня, выросшего в советской хрущевке, в маленьком городке накраю земли, уютный, европейский, обставленный прекрасной старой мебелью,украшенный бронзой и фамильным серебром, хрусталем и порцеляной, пропитанныйзапахами жизни нескольких поколений благородного семейства, дом…

Этот дом, как питомник, как теплица, вырабатывал особое растлевающеезло, отравляя, убивая своих обитательниц – вышвыривая их из окон, изгоняя,отторгая, растаптывая…

Я миновал Вильковского и прошел в комнату Лизы.

Знаешь, Борька, у меня бывают в жизни такие озарения, когдая совершаю что-то помимо своей воли, особенно не рассуждая, зачем и почему этоделаю. Но потом оказывается, что этот поступок, жест, решение были единственноверными. Ведь я мог сразу начать выяснять с ним отношения, мог бездарно всезагубить, в ту минуту еще не представляя, на что он способен. Но я как ни в чемни бывало миновал его седой затылок, уютно устроенный на подголовнике глубокогокресла, и оказался в комнате Лизы. Там, отворив дверцу платяного шкафа, явытянул из-под стопки белья все ее документы: паспорт, свидетельство о рождении,аттестат об окончании училища… И, лишь засунув поплотнее пачку в задний карманджинсов, вернулся в зал, встал перед ним и сказал, сдерживая рвущийся голос: