– А я, кажется, беременна…

И хотя при таком раскладе летели все наши осенние и зимниепланы – фестивали, гастроли, мастер-классы, – я ощутил внутри нежный итребовательный толчок, будто это я должен выносить нашего ребенка; и, напрягая,перебирая внутренние мышцы, замяукал громким младенческим криком, заранеевыпуская его на свет, так что она зашлась от смеха и припала ухом к моемуживоту. А я лежал, обеими руками перебирая ее дремучие Самсоновы власы на своемживоте, разделяя их на протоки, смешивая, вытягивая по пряди, переплетая вогненные плети, и опять все ероша… улыбался в потолок и пытался представить себе,каким он родится – наш ребенок…

Вот и гроза перестала вспыхивать и бить в набат; ветерунялся, неприступное окно стоит, как рассветная крепость, что выдержала осаду.Но все кружит и кружит за ним белый зверь, сам себя за хвост ловит, выдыхаетмиллиарды крошечных комочков…

Может, и правда, это чьи-то души?

После того как я сделал Эллис, мне первое время снилсямучительный сон: вроде она ожила и говорит мне: «Видишь, ты меня сотворил, тывдохнул в меня жизнь, а теперь я хочу быть твоей женой». И я, во сне обуянныйужасом какой-то непреходящей силы, что-то лепечу ей в ответ – мол, прости, уменя уже есть жена… И тут появляется печальная Лиза… В какой-то момент яосознаю, что не в силах отличить одну от другой, и чувствую настоящее горе –где же, где моя Лиза, которая из них – Лиза?! И плачу громко, безутешно, какребенок, протягиваю к обеим руки и кричу: «Лиза! Где ты, Лиза?!»

«Это я твоя жена!» – говорит одна, а другая: «Нет, я!»… Восне все это – настоящая трагедия.

Вдруг я с облегчением понимаю, что выход прост: я совсемзабыл, ведь Эллис – та, которая в зеленом платье. И она же подхватывает снеподражаемой «кукольной» улыбкой, единственной, что отличает ее от Лизы.«Выход прост, – говорит она. – Ту, старую жену надо просто убить.Ведь она больше с тобой не танцует. На что она тебе?»

Я просыпался в холодном поту и даже никому не мог рассказатьоб этих снах.

(Сказать ли тебе, когда я о них вспоминаю? Когда случайноприходится услышать Андреа Бочелли, поющего «Аве Марию» Баха – Гуно, то место –кульминацию молитвы, – где, взмыв своим необъятным тенором на запредельнуювершину, он яростно и требовательно зовет: «Мари-ия! Мари-и-ия!!!» Он вопит обестелесной и безличной мечте человечества. Потому что людям не нужна живаятелесная женщина, родившая им Бога. Им нужна мечта о ней. И Бог им нужен –убитый, распятый, воскресший… какой угодно, но только – там, в недостижимойдали, пожалуйста, не здесь, не рядом. Ведь безличное так пластично в нашихруках, в наших душах, и так нам во всем послушно…

Через эти ночные кошмары я понял, чего добился и чтосотворил: я воплотил собственную бестелесную мечту; сварганил собственнуюбестелесную Марию…

И мое сердце с тех пор не уставало звать ее во сне вседлящимся и длящимся воплем…)

Словом, наступил момент, когда я перестал спать, с ужасоможидая очередного такого сна. Я совсем развинтился и – на фоне оглушительногоуспеха – был близок к тому, чтобы уничтожить мое замечательное создание, моюлучшую, самую искусную куклу, нашу с Лизой кормилицу – кроткое бездушноеизделие, чистую радость зрителей…

Знаю, и ты одно время думал, что так оно было бы лучше. Но уменя не хватило духу. Если б ты только знал, сколько в нее вложено труда иискусства! Да и на что бы мы стали жить? Никакие сборы «с моста» или «с Кампы»не дают столько денег, сколько дает уже знаменитый, уже «фирменный» наш танец сЭллис. К тому же после смерти сына Лиза наотрез отказалась выходить на сцену…Даже если б я решился Эллис продать – а ее можно продать за большиеденьги, – все равно на всю жизнь нас бы это не обеспечило; да и какподумаю, что моя бедная гениальная малютка навек обречена стоять за стеклом вчьей-то частной коллекции или в музее… и никогда больше – ни шажка по сцене, нивзмаха руки под музыку, ни единого грациозного пируэта…

…Пока я писал тебе это бесконечное, несусветное это письмо,наступило утро. Огрызок моей задутой свечи похож на пенек для Колобка, какимего мастерит художник кукольного театра.

Метель за окном не то что унялась: она «встала». Она стоитбесшумной стеной – миллиарды прощенных душ, и среди них – мой сын, что родилсясо смехом на лице и отказался всю жизнь его носить…

Иногда я вспоминаю лебедей в заливе Мордвинова. Ониостанавливаются там весной, прежде чем двинуться дальше, на Север. Вот чтоневозможно передать в кукле: сильный мах лебединого крыла в бездне простертогонеба. Понимаешь? Все человечьи жесты, все чувства можно куклой выразить. Ноэтот вольный отлетающий мах – его передать невозможно…

Сейчас выглянул в окно: улицы превратились в узкие тропинки,и соседская девочка роет в сугробе пещеру высотою в два своих роста – как этоделал в детстве и я.

Никогда не напоминай мне об этом письме.

Моему сыну сегодня исполнилось восемь лет…»

«…В третий раз перечитываю его письмо. Сейчас сомневаюсь,что лет пять назад у меня хватило терпения разобрать до конца этот невозможный,мелкий «колючий» почерк. И вот сижу над вопящими каракулями чуть не всю ночь,проклиная свое нетерпение, свою вечную занятость и свое благодушие…

…Где-то у Стивенсона, кажется: «Со стесненным сердцем, сволнением в груди продолжаю свои записки…».

А какого черта вы, доктор Горелик, вообще за них принялись?

Что искали в запутанных дебрях наиколючейшего терновника?Почему решили, что сможете – пусть на бумаге – распотрошить и исследовать подсвоим микроскопом чужие души? А?! Молчит доктор. Не дает ответа…

Вчера возвратился из Праги, куда понесла меня нелегкая наРождество – «поразвлечься». Ну и развлекся: до сих пор в себя прийти не могу.

Честно говоря, мне просто хотелось повидать их обоих – ужочень неказисто мы расстались в последний раз. Иерусалим для Лизы вообщесплошное расставание всех со всеми, сплошная больничная палата. А этот… Когда –истосковавшийся, голодный, облезлый клыкастый волк – он является, весь сжатый инапружиненный, готовый в горло тебе впиться при малейшем намеке на то, что Лизене мешало бы остаться в клинике еще на две недели… – да я его просто боюсьв такие моменты.

Я еще колебался – ехать, не ехать. Решил позвонить,послушать их голоса, определить, как там настроение. Позвонил и попал на Лизу.

– Боря! – воскликнула она, и я вдруг такобрадовался ее хрипловатому «пунктирному» голосу. – Боря, ты приедешь?

Я подумал: так тому и быть. Понаведаем «Чернехо беранка»… Накидалв чемодан шмоток потеплее (Интернет показывал какие-то жуткие холода в Европе,а у господина Кукольника шкуру на мой циклопий размер не позаимствуешь) ивылетел ночным рейсом.

И угодил прямо в декорации к «Щелкунчику».