Много раз бывал в этом городе, неплохо его знаю, люблю…Люблю огромные фонари на площади Республики, препоясанные цветочнымикоромыслами, с бадьями, полными герани; люблю россыпь мансардных оконец,которые, словно почки весной, вспарывают кору черепичных крыш; люблю мелкоетряское цоканье копыт по брусчатке и запряженных в пролетки нарядных лошадей:голубая упряжь, голубые шоры, голубые колпачки на сторожких ушах…

Но заваленная снегом, волшебно освещенная гроздьямитеатральных фонарей Прага – это особый жанр: смесь балета со сновидением всопровождении стойкого запаха жареных шпикачек.

Над Староместской площадью столбом стояло ярмарочное веселье«Ваночных трхов», местных рождественских базаров – самое народное, самоебестолковое и самое аппетитное из всех видов веселья.

В центре был установлен огромный, украшенный гирляндами изеловых ветвей деревянный помост с экраном, и в снежную замять неба уносиласьискристая ель, вокруг которой тесным хороводом стояли «станки» – рождественскиеизбушки со всякой вкуснотищей. Все продавалось, все готовилось, точилось,ковалось, крутилось, жарилось тут же, на глазах у покупателей. В теремке, гдевыпекались пышущие трделники – круглые браслеты из теста, посыпанные корицей исахаром, – летали белые руки разгоряченной, такой же пыщущей от жара печиработницы, ладно катающей прямыми ладонями бесконечные змейки из теста.

И благоухание жареных шпикачек тянулось за тобой длиннымшлейфом, запутываясь в волосах, щекоча усы, проникая за пазуху и оседая вкарманах – так что потом, дома, им можно было поужинать…

Пете в эти горячие деньки явно было не до меня: мощно перлизаработки; он был нарасхват. Звонили из театров, приглашали в программы,просили кого-то подменить, куда-то срочно приехать, а выступления-то расписанызаранее, так что приходилось что-то по ходу дела менять, переставлять даты ивсе время куда-то мчаться…

У него было отличное настроение: во-первых, некий ихсамарский ангел-распорядитель с опереточным именем Сильва умудрился продатьтеткину квартиру за весьма неплохие деньги. И теперь утро начиналось с того,что лохматая Лиза в пижаме, сильно раскачиваясь в кресле-качалке, роняя с босойступни то правый, то левый крошечный тапок, очеркивала карандашом объявлениямаклерских контор в местной газете, возмущенно восклицая: «Вот гады! По триштуки за квадратный метр?!» – то есть была занята и увлечена, – признакхороший.

Во-вторых, после долгих переговоров и проволочек дирекцияПражской Академии искусств пригласила его на кафедру кукол – вести курс поактерскому мастерству.

И, наконец, в-третьих: шотландцы звали на какой-тограндиозный фестиваль в начале мая. Правда, он сдуру дал Лизе прочитать иперевести приглашение, а там было написано: «с супругой», и Лиза воспарила. Акак их совместить – супругу с партнершей, при наших драматическихобстоятельствах? Думай, Петрушка, думай.

Словом, было благодатное и плодоносное время зимнихпраздников, и между ним и Лизой – я видел – все было неплохо; пару днейпонаблюдав ее, я даже снизил дозу лекарств.

Как выяснилось, зря.

Кстати, было еще мною сделано некоторое открытие.Загадочное.

В первый же вечер, извлекая что-то из необъятногобеспризорного шкафа, доставшегося им по наследству от, как говорил Петька,лошадей, он приоткрыл дверцу, и на верхней полке – куда не положено былозаглядывать посторонним, ну а мне-то, с моим ростом, видно было все как наладони – я в полутьме заметил чем-то знакомую куклу, но не Петькину, а чужую.

– Постой… – вымолвил я, обернувшись в сторонухолодильника, где на старой, прижатой магнитиком фотографии рядом с маленькойЛизой как раз и сидит… Да не об этой ли «родильной кукле» семейства Вильковскихрассказывал мне доктор Зив? Драматический приз, проигранный в карты, вновьвозвращенный в семью и опять пропавший? А ведь, похоже, то был он – старыйеврей в жилетке, с пейсами, с трубкой в руке, мягко поблескивающей медныммундштуком в полумраке шкафа… Где же он хранился до сих пор? И откуда выплыл?

– Постой, ведь это?..

Петька приложил палец к губам, мягко отвел мою руку отдверцы шкафа и притворил ее, буркнув:

– Потом… когда-нибудь.

С моим приездом, как обычно, из дворового сарая был извлечен«докторский тюфяк» – попросту матрас на деревянной раме, сбитой Петькой еще вмой первый приезд. Он замерз и задубел, мы внесли его в дом и стоймя прислонилик стене в мастерской, чтоб к ночи разомлел и оттаял.

Когда я вышел из душа, с алчностью обоняя запах жареноголучка в именном блюде «Восемь яиц доктора Горелика», матрас уже оседлали двое –лукавец Фаюмочка и эстрадная дива Анжела Табачник. Эти всегда работали дуэтом,выдавая потешные диалоги. Сейчас они пребывали в ссоре: сидели на приличномрасстоянии друг от друга, свесив ножки и остервенело бранясь.

«Ты, тол-сто-жо-о-пая… – тянул Фаюмочка бархатным своимголоском. – Думаешь согреть доктору матра-ас? Хочешь ночкой подвалить кдоктору, а-а?..»

Та визгливо обзывала его наглецом, убогим клистиром,тупицей, одновременно умудряясь хвастать обновками. «Ах, какой я купила чудныйлифчик, – говорила она, меняя хамский тон на чистую поэзию, –бежевый, кружевной, с красными розочками…»

Мой друг в это время сидел за столом, с двумя карандашами,заложенными за оба уха, и, сосредоточенно хмурясь, вынимая то один, то другой,почесывал им в волосах – делал вид, что работает.

«У тебя сколько мужей было, а? – не унимался Фаюмочка. – Теперь доктора захотелось, бесстыдница!»

А та отбрехивалась и все хвастала – видимо, с дальнимприцелом «на доктора» – соблазнительными красотами нового бельишка: кружавчики,застежечки, красные розочки… миллион, миллион алых роз… «Вот попаду подмашину, – мечтательным голосом говорила она, – и медсестры в приемномпокое станут меня раздева-ать и от зависти языками цо-о-о-кать…»

– Может, хватит? – наконец заметила Лиза,переворачивая на сковороде яичницу. Петька поднял голову от работы, уставилсяна кукол, как бы удивляясь – а эти что тут делают? – и гаркнул:

– Эй, ребята, а н у, заткнитесь!

Поднялся и развел скандалистов по разным стенкам.

– Боря, – сказала Лиза, ставя передо мной тарелкуна стол. – Ты не находишь сходства между нашей обстановкой и твоейклиникой?

К ночи тюфяк возлег, где обычно: вдоль окна-двери, так что,лежа, я видел в просвете между занавесями спутанные жилы плюща на монастырскойстене, жестяной дворовый фонарь на столбе, кособокую дверь сарая и ледяныегорбы, сквозь которые в круговерти задумчивого снега парил призрачный Петька запризрачным столом…

Ко мне прибежал расседланный к ночи трехногий Карагёз,вскочил на тюфяк, свернулся, пригрелся на моей мохнатой груди, и в какой-томомент я заснул, и проснулся, и опять заснул… И снова проснулся, когда вполовине четвертого пропела свою надтреснутую песенку пастушка из ходиков, ккоторым я никогда не мог привыкнуть. А Петька все сидел, сосредоточенно чиркаячто-то в своих бумагах и тихо шурша.