Но в тот раз я не рассчитал. И мы столкнулись.

Перед тем как огреть меня, он перехватил зонт поудобнее,чтобы колотить именно тяжелой деревянной ручкой. Обстоятельность нападения,расчетливость ударов, в сопровождении всех этих пся крев подонок мразь лайдакдержись от нее подальше… – вот что меня поразило. Он знал, что можетдействовать безнаказанно: кто бы за меня заступился? Бася? Теперь я понимаю,что составляло основу характера этого человека: осознание полной своейбезнаказанности – одна из типичных черт подземных…

Но я отвлекся. Так он и гонял меня – до определенноговремени. И дело не в том, что, когда я вырос и окреп, он стал остерегатьсяраспускать руки. Нет, тут другое, другое… Дело не во мне, а в Лизе. В Лизе,которая в один чудесный момент вдруг выросла.

Она выросла именно «вдруг», за какой-то короткий отрезоквремени, будто проглотила волшебную таблетку, что добавила ей не только росту,плоти, ума… а полностью ее преобразила. Приехав после незначительногоотсутствия, я увидел ее, обомлел и… испугался. Я всей кожей ощутил ее новуюабсолютную беззащитность. Это была незащищенность сироты, за которой некомуприсмотреть. Такая бесшабашная безмозглая доверчивость ко всем и во всем,которая только и бывает у девочек, воспитанных не мамой, а черт знает кем. Уэтой девочки не было мамы, Борька. Ее мамой был я, но, как выяснилось, моегобеспокойства и грозной охраны было явно недостаточно.

Помню тот тревожный приезд. Ее отец, к тому временипостаревший, но все еще – как это говорилось у нас – интересный, так и сыпал«забавными» историями из своей уголовной практики. Самые страшные преступленияв его устах выглядели смешными выходками придурков.

– …И вот так они квасили – бабушка и внучка, –пока не кончилась выпивка. Тогда девица потребовала у бабули продолжениябанкета. Мол, гони, любимая бабушка, денежки, я сбегаю на угол за бутылкой…

Он рассказывал эти истории за обедом. В то время я был ужедопущен (вероятно, за выслугой лет) не только в дом, но и за обеденный стол. Сомной здоровались за руку, мне говорили «вы», мне адресовали особенно пикантныеанекдоты.

– Старуха уперлась: видимо, денежки были спрятаны вукромном местечке, и она не хотела, чтобы дылда узнала, где те лежат… Тогдавнученька рассвирепела и стукнула бабку по кумполу. Старуха брыкнулась на пол,и вот то-о-о-гда-а-а… тогда и начинается самое интересное. Ведь что интересно:как один человек может забить насмерть другого таким невинным оружием, каккаблучки-шпильки…

Все эти дивные истории рассказывались при Лизе; она в нихвыросла, как вырастают беспризорники в каких-нибудь ящиках с пищевымиотбросами, грязными тряпками и использованными презервативами. Однажды яневежливо оборвал некую захватывающую тошнотворную балладу об изнасилованиивокзальной шлюхи тремя солдатами в самоволке.

– Тадеуш Игнацевич! – взмолился я. – Выуверены, что Лизе надо все это слышать?

Он захохотал, подмигивая дочери, кивая головой в моюсторону: мол, эх, простота, ну какие у нас жеманности…

– Лиза привычная, – проговорил он, отсмеяв шись.

Я мрачно огрызнулся:

– Очень жаль!

Лизе было тогда лет пятнадцать.

И примерно с того же времени в наших отношениях с Вильковскимвозник дополнительный странный, едва ощутимый мною привкус. У него в разговорепоявился некий заговорщицкий тон, будто между нами тремя происходило… вернее,не происходило еще, но готовилось, подразумевалось, что может произойти… Боюсь,не смогу обозначить словами эти мимолетные взгляды, брошенные на меня и на Лизупо отдельности и вдруг поволокой маслянистых глаз нас объединявшие: такшаловливая рука проводит по зеркалу мыльным помазком, заключая в шутливоесердечко двоих, отразившихся в нем.

Его руки – вот что всегда притягивало мой взгляд. Много летспустя я даже захотел воссоздать эти руки у одной из своих подземных кукол, ноне решился: Лиза бы их узнала. Это были женские руки – такой, знаешь, крупной,холеной развратной бабы: длинные полные пальцы сужались и сходились кподушечкам, которых почти и не было. У меня перед глазами его острые пальцы,сладострастно трепещущие над блюдом с пирожными: стрекозье подергивание напредмет – какое же выбрать. Казалось, сейчас они вонзятся в пирожное, как вилыв бок, как острог – в проплывающую в ручье форель…

Это счастье, Борька, что ничего, ничего в Лизе от него нет.Она – вылитая мать, что пугает меня, и очаровывает, и парализует; может быть,поэтому никогда и никто не заставит меня снять квартиру выше первого этажа…

Но я все время заговариваюсь: это метель меня кружит, белаясволочь; пурга, что грозно и бесстрастно мечется за окном…

Так о чем я? Да; он стал задерживать взгляд на нас обоих.Как будто мы вызывали в его голове какую-то забавную плодотворную мысль,какую-то увлекательную комбинацию, нечто полезненькое на будущее. И я не мог –при всей своей дьявольской чуткости и мнительности, – никак не могопределить, что там булькало. Раза три ловил его тягучие бархатные взгляды,когда – уже одетая, на каблучках, расчесав эти свои пламенные кудри, –Лиза выскакивала в прихожую и повисала у меня на шее. Однажды я встретил такойего взгляд, направленный ей в спину, и инстинктивно отшвырнул его.

В то же время я тяготился своей тяжелой неприязнью, корилсебя, убеждал – все же это был Лизин отец… Что ж, говорил я себе, вероятно, всеотцы так смотрят на вырастающих дочерей – взыскательно любуясь. Если б у менябыла дочь, я бы тоже ее любил. Я бы свою дочь обожал, если б она у меня была!Ты просто дурак, говорил я себе, ревнивец, неутоленный волк, неврастеник: в чемты смеешь подозревать отца! отца!!! Ужасно меня это мучило: я сам и мои – каксчитал я – «грязные мыслишки».

И однажды мы с ней вернулись в страшный дождь – мокрые,окоченелые. Лило как из ведра, да еще зонт у нас сломался…

Лиза поставила чайник на плиту и, обмотав головыполотенцами, мы сели чаевничать, как два падишаха – в махровых чалмах. Мне ещепредстояло добираться к Басе, и Лиза уговаривала меня не экономить, а вызватьтакси, чтобы не простудиться по дороге.

Тадеуш Игнацевич, сидя за пасьянсом в своем вельможномхалате, вдруг проговорил, не отрывая глаз от карт, легко и просто:

– Да оставайтесь у нас ночевать, Петя. Что за проблемы.

Я никогда не оставался там ночевать. И дело не в том, чтотретьей кровати или сколько-нибудь пригодного канапе, топчана, раскладушки тамне было. Дело в том, что Лиза выросла. Понимаешь ли ты: она выросла;и когда я думал, насколько она выросла, у меня начиналось сердцебиение…

Странно, что при моей биографии, моей профессии, моемцветистом и более чем вольном актерском окружении я, пребывая в эпицентрероманов, мимолетных общежитских женитьб-разводов, да и просто ошеломительногораспутства, оставался – во всем, что касалось Лизы, – чопорным идиотом,ханжой, блюстителем нравственности. И, по этому моему деспотическому кодексу,кавалерам полагалось провожать девушку до дому и топать восвояси. Я сам этовсегда демонстрировал. Моя приятельница, актриса Ленинградского ТЮЗа ЛюдкаРастолчина (кажется, одно время она была ко мне неравнодушна), называла меня«сироткой Хасей» и, когда поддавала (была склонна к загулам и впоследствииспилась, бедняга), начинала злобиться и откровенно надо мной издеваться,обзывая импотентом, блаженным, «божьей коровкой»…