Книга открыта, но спроси меня о названии, о сюжете – я неотвечу. Я снял ее с полки, не глядя на имя автора. На ее развороте вспыхивает ивспыхивает нестерпимыми синими зарницами моя убийственная тоска. Этамускулистая скользкая тварь, этот змей, пожирающий мое несчастное нутро, носитразные имена: мама, Ромка, Бася, Казимир Матвеевич… И главная, огнедышащая,высоко и грозно восставшая надо мною вина: Лиза.

Иногда я кажусь себе обессилевшим Лаокооном, который в концеконцов сам себя скормит многочисленным змеям ненасытной своей тоски.

Вот сейчас сижу перед одиноким язычком огня и думаю об одномстранном человеке – о себе самом. Я ничего в себе не понимаю. И никогда непонимал. И чем дольше пытаюсь разобраться, тем безнадежнее увязаю впротиворечивых и ничтожных мелочах.

Позавчера я похоронил маму – добрую, слабую, оченьобыкновенную, очень несчастливую свою мать. Я ее болезненно и жалостливо любил.Почему же опять я думаю только об отце? Снова и снова… Почему из них двоихтолько он, трагический шут, всегда занимал мои мысли – разве это справедливо?Не потому ли, что, как нож в масло, он вошел в мой кукольный мир и отлично тампребывает, со своими пороками, коварством, бесстыдством, неиссякаемымдивертисментом уловок и трюков и… внезапной нежностью в ярких глазах?

Уже на исходе последних сил, уже не вставая, мама призналасьмне, что жалеет о своем попустительстве: мол, нельзя было в детстве пускатьменя в Южный к Матвеичу, нельзя было позволять настолько «прилепиться» ккукольному делу, настолько в нем «пропасть». Почему, спросил я, изображаяудивление, хотя отлично понимал – сукин сын! – что она имеет в виду.Потому, сказала она, жалко и виновато улыбаясь, стесняясь и перед смертьюсказать мне что-то, что может меня огорчить, – потому, что тебя унесЛесной Царь…

И я чуть не разрыдался от щемящей жалости – к ней, к себе,ко всей ее минувшей, затоптанной, изгаженной жизни.

И вот, вместо того чтобы выть от безысходной своей виныперед матерью, я сижу над свечой и думаю о Ромке, только о Ромке…

Вдруг вспомнил, что летящий снег он называл «прощеннымидушами». Вон, говорил, прощенные души летят… В детстве мне казалось, что онразличает в устройстве мироздания что-то такое, чего не различают остальные.

Никто, кроме меня и мамы, не знал так хорошо его руку.Каждую неделю он доверял нам стричь ногти. Это единственное, чего он не могделать сам. Остальное все делал быстро и ловко. Сейчас вспомнил случай (вот ещеодин укус змеи): отец очень любил лук; что бы ни ел, лук должен былприсутствовать в больших количествах. Летом – зеленый, круглый год – репчатый.Я разрезал для него луковицу на четыре части, это была моя обязанность. Однаждымы поссорились, и он не стал просить меня. Я сидел за столом – там, где исейчас сижу над валким огоньком свечи, – и язвительно наблюдал, как онсправится. Не могу простить себе! Он стал у края стола, уперся «маленькойручкой» в стол, прижал ею луковицу, размахнулся и ударил кухонным ножом.Луковица отлетела на пол. Он терпеливо поднял ее, принял исходную позу и ударилопять… Так и бился с ней, пока не перерубил.

Мне кажется, он стеснялся своей «маленькой ручки». Летомносил тенниски с коротким рукавом до локтя, чтоб прикрывал обрубок. На пляжевсегда левой рукой держал обрубок правой. Он на всех фотографиях так стоит –вроде бы локоть почесывает. Так беззубые, смеясь, прикрывают рот рукой.

В детстве я любил прикасаться к «маленькой ручке»: онавсегда была очень холодная – вероятно, недостаток кровообращения. Ему этонравилось, он говорил: «Согрей мне ее». Только до самого кончика дотрагиватьсяне разрешал – видимо, там были нервные окончания. Если же я случайно задевал,он вздрагивал, и «ручка» рефлекторно поднималась, как шлагбаум.

Его мучили фантомные боли… Ночью я открывал глаза и виделего мятущуюся изломанную тень на стене – эта картина сопровождала все моедетство: сольный теневой театр под стражей неусыпной луны. В такие ночи онмаялся до утра, баюкая обрубок, расчесывая его до крови. Это мизинец чесалсяили ладонь, – которых не было. И тогда помогала только водка. Мамаизвлекала бутылку из очередного тайника и сама ее для него открывала.

В нем свернута была смертельная пружина; ее неуправляемыйвыхлест под действием алкоголя был опасен для окружающих и в конце концовпогубил его самого. Страстный драчун – за своих, за чужих, за справедливость,по настроению, – он мгновенно закипал и мгновенно бросался в атаку.Несколько раз я видел, как отец дрался – это одно из сильнейших зрелищ, которыемне пришлось наблюдать. Левая рука у него была очень сильной – видимо, ейпередалась сила правой, – но даже то, что от правой осталось, дралось нехуже левой. Это была серия резких точных ударов, неожиданных для противника,которому до драки надо было еще дозреть. Ромка дозревал куда быстрее истремился ошеломить, отключить, не дать шанса прийти в себя. Несколько раз наего драки приезжала вызванная свидетелями милиция, но обычно его не забирали:менты видели однорукого, уже погасшего после драки инвалида, с иронией смотрелина потерпевшего, крутили пальцем у виска. Впрочем, он мог и милиции врезать.

Отцовой драчливости я обязан своей относительной безопасностьюв школе (все же учился среди изрядного сброда и к тому же был щуплыммальцом) – и беспощадной точностью, с какой дерутся мои петрушки.

Он всегда ухитрялся удивить меня, покорить каким-нибудьновым финтом, заманить в приключение, выкамарить такое, от чего я, пацан,замирал с потрясенным сердцем. Однажды, после особенно неистового их с мамойскандала, видимо, ощутив мое упрямое сопротивление и обиду за мать, он прилетелко мне в школу на… вертолете. Уговорил дружка со своей заставы, и они явились вгрохоте и блеске молний, как ветхозаветный Господь-вседержитель. Совершилинесколько кругов над школьным двором и опустились на соседнем пустыре. И как жемы с Ромкой бежали друг к другу! Как билось мое сердце, да и его тоже – яслышал ухом, прижатым к его груди, – билось так же, как мое.

Тот полет на шумящей «вертушке» (это был «старичок» Ми-8) ячасто вижу во сне.

Мы летим вдоль побережья и вдруг зависаем, будто ваквариуме: сверху тяжелый полог цинковых облаков, слева внизу – плотнаямаслянисто-мерлушковая шкура моря, справа до горизонта – лиственничная тайга,изрезанная полосками нефтепроводов. И когда огибаем сопку, прямо под намиоткрывается лесистый распадок, укромный спуск к тихой речке и огромные дажесверху, огромнейшие, серебром вскипающие тополя…

…Проснулся от удара огненных розог в небе. Оказывается, язаснул над свечой, заснул, даже не опуская головы на руки, взглядомрастворившись в колеблемом, двоящемся пламени, из которого выплыла мама,вернее, ее голос… Очевидно, подсознание – или что там ведает нашими снами –благодарнее, теплее, слезливее, чем дневное сознание черствого сына. Вот,оказывается, могу плакать во сне… и плачу, с какой-то освобожденной болью, спрерывистыми детскими вздохами. Вроде бы, крутясь по хозяйству где-то за моей спиной,она говорит своим обычным тоном: «Сынок, ты бы сбегал на рынок, купил вишни. Ая тесто поставлю».