Ну и бабуська сидела за кассой, подперев ладонью бородатующеку! Толстая, морщинистая, с пережженными черно-зелеными патлами, сквозькоторые, как песчаное дно лесного ручья сквозь водоросли, сиял целуллоидныйчереп. На возникшего посетителя она уставилась циничными глазами старой сводни.Хорошенькую зазывалу Прохазки наняли в свою лавочку.

И тут она открыла напомаженную пасть… и я осел, я завяз…

У нее оказался ангельского тембра голос. Да, это был голосангела – мечтательного, наивного, радостного; того ангела, что верит вбесконечную справедливость и в добрую природу человека – этого грязного сукинасына, миллион раз доказавшего всем, и себе в том числе, что он всего лишьгрязный сукин сын, не более того. Я нырнул в сень этого голоса, как падают ницпаломники, истоптавшие ветхие сандалии в пыли бесконечных дорог, перед ликомдеревянной Марии, встречающей путника в ладанной полутьме пустого храма.

– Мэй ай хэлп ю, пли-и-из? – пропел ангел, и япрослезился: этот акцент, эти удары русского топора по сухому полену ни с чемнельзя было спутать.

– Можете, – сказал я. И огляделся, давая ейвозможность вступить на привычную торговую стезю. – Познакомьте меня свашей галереей. У вас тут настоящее царство кукол!

На самом деле я просто жаждал слушать и слушать этот голос.Пусть еще поговорит, еще немного… О’кей, пусть поговорит о погоде, о бизнесе, омогучем клане Прохазок…

Я откуда? Я из Иерусалима: знал, кому говорю, и знал, старыйспекулянт, приблизительную реакцию из этой, обведенной кровавой помадой,ужасной щели: да, да, все правильно, нам нужно жить в своей стране; да, нас терпетьне могут, не переваривают во всем этом блядском мире, поэтому нам надо житьименно там, на горе, где возвышается наш храм – у старухи в голове был какой-тобурелом из легенд, детских пасхальных куплетов и сомнительных баек, выуженныхиз популярных книжек. Между прочим, ее тоже зовут Ханой, чтобы вы знали. Оченьприятно. Выходит, вы из самого святого Иерусалима… А вот у нее сложилосьпо-другому: дочка, понимаете ли, влюбилась в чеха. Нет, Зденек, он хорошийпарень и никогда еще никого не обидел, он настоящий мастер и порядочныйчеловек, и у нее трое уже больших внуков и даже две правнучки, но… –Старуха перевесилась над кассой и приглушенным шепотом открыла мне секрет: – Новсе они – чехи, понимаете? А! Чехи… Вот Тонда, ее внук. Он хороший мальчик, но– чех. Нет, если ты душевно скажешь ему: поц, ублюдок, мерзавец, можешь тыиногда проведать бабушку дома, а не в галерее, и просто так, а не ради денег,поц? – он, конечно, поймет. Но что вы услышите в ответ? Только одно:«Я-асне… Ясне, ясне», – вот что вы услышите…

Минут сорок я наслаждался музыкой небесных сфер. Само собой,мы коснулись всего на свете, в том числе и ямы, в которую можно выгодно упастьза секунду до выстрела, и украинских крестьян, о которых много чего говорят, ноименно они ее держали – кто на печке, кто за печкой, а кто в хлеву – и этимспасли жизнь, так что про украинский антисемитизм при ней, пожалуйста, нислова…

Наконец взглянув на часы, я понял, что пора сворачиватьакцию. Обошел всю галерею, увешанную, действительно, очень добротным товаром.Стаи принцесс, страшидл, коней и кошечек, королей, и кашпареков, и пучеглазыхгурвинеков, и ушастых спейблов, и прочего забавного люда, тихо покачиваясь,свисали с потолка на своих струнах: неслышная музыка волшебной мистерии…

Я не хотел спрашивать у Ханы, где висят именно Петькиныкуклы; сам хотел угадать, да и не стоило разоблачаться, дабы в один прекрасныйдень старуха не вспомнила при нем, что огромный такой парень из Иерусалимаискал куклу именно мастера Петра Уксусова. Впрочем, скоро я обнаружил, что укаждого изделия с руки или с ноги свисает бирка с ценой, где на обратнойстороне написано имя мастера. Но еще до того я опознал нескольких его кукол:двух страшидл, шута Кашпарека и нежную восхитительную зебру с невероятнодлинной шеей и застенчивыми глазами. Зебра была очаровательна, но я склонялся кшуту Кашпареку. Во-первых, тот был клетчатым, дивного, озорного сбора цветов:лимонно-зелено-бордового. Во-вторых, у него были лунные глаза, глядящие всегдаповерх вашей головы, с какой бы точки вы на него ни смотрели; у него быликрепкие кулаки и крепкие коленки, и деревянные остроносые башмаки, и булава вруке, и деревянный колпак с двумя развесистыми по краям лица рогами и с такимколичеством колокольчиков, что едва я снял его со стены, как он зазвенел извенел всю дорогу, пока я пытался поставить его на ноги и провести хотя бынемного по полу…

Старуха, подняв со стула необозримую корму и обеими рукамистараясь вызволить юбку, защемленную в ущелье между ягодицами, потащилась замной… Ее колокольчиковый голосок звенел райской музыкой, и так они звенели оба– старуха и шут Кашпарек, – звенели по-разному: она как ангел, он – какнасмешливый шут-бубенец.

Любая, любая кукла здесь – произведение искусства, твердиластаруха. Вам будет не стыдно подарить ее ни ребенку, ни взрослому, не смотритена цену, я дам вам скидку. Знаете что – за две куклы я дам-таки двойную скидку,вам обижаться на меня не придется…

Собственно, я уже знал, кому привезу шута. Я подарю егоблизнецам Рами и Ривке, восьмилетним детям одной нашей тяжелой пациентки,больной шизофренией.

Они приходили к матери через день, приносили фрукты илидомашнее печенье, испеченное бабушкой, садились на диванчик, держась за руки ине сводя с матери двух пар спокойных черных глаз. Им велено было проследить,чтобы мать все съела, и они следили. Эти тоже были ангелами, посыльными – изтех, что неукоснительно и спокойно исполняют порученное. Отец у них умер,бабушка тоже вряд ли собиралась жить вечно, а им самим предстояло долгие годыиметь такую вот мать. И они сидели, держась за руки и глядя на нее спокойнымичерными глазами, – чернорабочие ангелы, из тех, на которых держится каждаяминута этого мира… Вот кому я повезу куклу. Именно Кашпарека: опасного,веселого и лихого, с булавой и колокольчиками, с крепким утиным носом, острымподбородком и лунными глазами, знающими что-то такое, чего, возможно, еще незнали близнецы.

– Вы правильно выбрали, – сказала старуха. –Это изделие одного русского мастера, нашего друга. У него двух одинаковых небывает. У каждой его куклы свое лицо и свой характер. Я сама всю жизнь водилакукол, и скажу вам, насколько это важно, чтобы у куклы были характер и лицо.Тогда она сама вам доложит – что она хочет и чего не хочет, что любит, а чеготерпеть не может. Вот тут, говорит она вам, подержи подольше мне паузу, потомучто, когда я так вот медленно и вопросительно поворачиваю голову, мой правыйглаз очень выразительно смотрит в зал… Понимаете? Остальное доделает кукловод,если у него есть мозги и талант… И, между прочим, вот этот самый мастер – он ещеи артист, да какой! Он артист такой, что на Карлов мост не выходит, чтобы неиспортить день другим кукольникам. Из благородства! Потому что, если онпоявится – все, сворачивай удочки: пока он на мосту, ни один турист от него нашаг не отойдет и на остальных артистов даже не взглянет. У него такие руки, чтоедва он прикасается к кукле, та оживает. Можете мне поверить, она оживает идвигается, как человек… Я говорю ему: «Петька, когда я сдохну, приди и простокоснись меня своей животворящей лапой. Я тогда сразу поднимусь…» Помните, вкакой это книжке мертвецу кричат: «Лазарь, пошел вон!» – и тот подымается иидет себе?