И неизвестно отчего: то ли в ответ на прикосновение родныхрук, – иное, нежели прикосновения сестер и санитаров, – то ли по инойкакой-нибудь причине (когда это станет понятным, тогда и деменцию научатсялечить), – что-то произошло там, в глубине угасающего мозга. Ее сизые отвремени глаза мигнули, обернулись ко мне, и вдруг она проговорила:

– Боба, что ж ты, гóвна, не появлялся полгода?

Само собой, я тут появляюсь каждую среду – у меня это болееили менее свободный день, – но до известной степени бабуся права: ведьпоследние полгода она сама подменила меня неизвестным мне Гариком, балбесом инеумехой.

– Папа в командировке? – услышал я и, радуясь, чтоона, по крайней мере, вернулась в семью, торопливо ответил: «Да», –мельком подумав, что из своей бессрочной командировки папа глядит и, вероятно,удивляется живучести своей потрясающей матери.

– Знаешь, кто меня тут часто навещает, – спросилаона, – в этом санатории?

– Кто же? – терпеливо осведомился я, следя за тем,чтобы логическая ниточка разговора вилась, не прерываясь: это ведьзамечательно, когда на вопрос следует ответ. Это уже, можно считать,великосветская беседа.

– Глупая Бася, – доложила она.

Я вздохнул и покивал. Не узнавать собственного внука,которого вырастила и с которым не расставалась никогда, и вдруг вспомнить давноумершую старуху, что стирала по людям в городе Львове сорок лет назад.

– Глупая Бася, она – ангел. Она настоящий ангел, я ейэто всегда говорю. Она мне чисто стирает. Никто так чисто не стирает, какБася… – Обеими руками она приподняла полы вязаной кофты, под которымивиднелась мужская майка на святых мощах: – Смотри: загляденье, а не стирка. Икрахмалит, и подсинивает… Я имею достойный вид.

– О’кей. Расскажи-ка мне, что ты сейчас ела на ужин.

– Никакого ужина тут не дают! – крикнулаона. – Фашисты! Я не ела пятеро суток.

– Тихо, тихо, не скандаль. – Надо спросить у Тани,не забывают ли ей давать транквилизаторы. И не стоит ли увеличить дозу.

Но она вдруг успокоилась и умиротворенно проговорила:

– Вы, Гарик, мальчик способный, но еще маленький для плацентапревиа. Давайте-ка я сама помоюсь…

После таких призывов она пытается приподняться в кресле ивполне могла бы сверзиться на пол, если б их не привязывали.

– Спокойно, Вера Леопольдовна, спокойно. Скоро всепойдут мыться.

Кто-то из посетителей включил телевизор. По огромному экранузабегали футболисты в синих и желтых трусах. Я развернул кресло, и минут пятьбабуся с большим удовлетворением разглядывала бегущих и потрясающих воздетымируками бугаев. Еще минут десять, и я, пожалуй, отвезу ее в палату: скоросанитары приступят к вечернему туалету и укладыванию стариков на боковую.

– Бегут как на пожар… Стремительные роды привезли… А!Вон сидит Глупая Бася! – Вытянув руку, бабуся показала на трибуны. Значит,там, в мозгу, невидимый шпенек угодил на невидимую бороздку под названием«Глупая Бася». Тут уж пиши пропало: оставшееся время мне придется слушатьтолько о ней.

– И что там Бася? – поправляя воротник ее кофты,слишком широкий для морщинистой цыплячьей шейки, спросил я светским тоном.

– Она выводила из гетто еврейских детей, – вдругповернулась ко мне бабуся. – И переправляла их митрополиту Шептицкому. Тотих распределял по монастырям, они там выживали… Говорю тебе – она ангел, она –святая. Но ужина тут не дают!

Хм… интересно. Кто еще говорил мне об этой стороне жизнитихой старухи? Нет, не говорил, а… я читал, что ли… Вспомнил: Петька. Именно онписал о Басе в том своем единственном письме, написанном в метельнойсахалинской неволе.

– Бабуся, а ты Петьку помнишь?

– Ха! Петьку? Чего его помнить. Он ко мне каждую неделюбегает.

Отлично. Значит, теперь я буду, по крайней мере, не Гариком,а Петей. Это уже прогресс.

– Он женился на покойной жене Вильковского, –вдруг проговорила она совершенно ясным голосом, да еще заглянула мне в лицо,требуя согласия. Обрывки, лоскутки минувшей жизни плыли, цепляясь друг за другаи крутясь, как сухие листики в полноводной луже.

– Как это – на покойной жене? – спросил я. –Что ты такое придумала… Он женился на дочери Вильковского. На до-че-ри. НаЛизе.

– Да. Потом уже ее звали Лизой… Я отказалась ей делатьаборт, – сварливым тоном продолжала она. – Как это так? Однупохоронили, другая – делай ей аборт. Что за бардак? Он что – персидский шах,иметь двух жен? Вот поэтому одна из окна – прыг! Другая – ф-р-р-р! –улетела. Улетел воробышек, а в матке – зародышек. Подлец этот Тедди. Персидскийшах…

Я почувствовал онемение в затылке, будто меня долбанули поголове дубиной.

В холле стоял ровный шум футбольных трибун, поверх негозвучали обрывки разговоров. Я замер, боясь тронуть эту пластинку, эту безумнуюиглу на стершейся дорожке, ветхие куски истории, которую она хранила в себе такмного лет, что выцвели все буквы, а то, что осталось, невозможно прочесть,невозможно постичь – все выглядит бредом.

Но рассказанные мне доктором Зивом жизнь и смерть молодойженщины, жизнь и смерть, которые до утра я запивал неразбавленным виски насвоем затопленном смертной луной балконе, так глубоко меня разбередили, что ипромолчать я не мог.

– Людвика… – негромко проговорил я, стараясь невспугнуть тени в заплесневелой затхлой памяти. Так вор, забравшийся в темныйдом, прижавшись к стене, следит за спокойными передвижениями слепогохозяина. – Вторую звали Людвика, Вися. Младшая сестра.

– Черт их разберет, сколько их там было…

– Откуда ты знаешь, – вкрадчиво спросил я,поглаживая руки, лежащие поверх острых колен в синих спортивных штанах. –Откуда ты знаешь, что Вися была беременна?

– Мой пирог, – упрямо проговорила бабуся, опустивголову и разглядывая китайские иероглифы своих перекрученных пальцев на ногах.Пока мы тут сидели, с нее свалились тапочки вместе с носками. Она худеет не подням, а по часам. Она не умрет, а просто истает, вознесется… и спасенные еюдуши слетятся, подхватят ее под тощие локотки и понесут на тот строгий КПП,пройти который практически невозможно, а на вредного старикана с ключамиприкрикнут: «Зенки протри! Не видишь, кого несем?»

– Те две суки украли мой пирог. Или вы его сожрали,Гарик, сволочь вы практикантская?

Я опустился на корточки, молча натянул на корявые ее лапкиноски, надел тапочки. Поднялся и отправился в столовую. Там Махмуд безропотновыдал мне тарелку с куском торта – вполне вероятно, что эта вавилонская башня вчесть почти столетней моей, незабвенной бабуси накормит и соседнее отделениетоже. Прихватил вилку и вернулся в холл. Бабуся продолжала внимательно следитьза бегущим судьей со свистком в кущах рыжей бороды. Я уселся напротив идовольно удачно запихнул в ее черепаший рот два кусочка торта. Потом сноварешил попытать счастья.