– Откуда ты знала, что Вися беременна? – повториля. – Она приходила к тебе на прием?

– Вильковская… красная, как пламя. Она тут всехподпалит…

– Она состояла на учете в вашей консультации?

– Черта с два! – гаркнула бабуся. – Теддипросил приехать, машину прислал… Дома, дома… Я ее дома осмотрела, у них… Девятьнедель, уже сердцебиение вовсю – ах ты, сука, какой аборт… Умолял прямо тамделать, немедленно, деньги давал страшные… Та – которая из них? – плакала,не хотела: «Уеду-уеду…» Деньги прямо совал… постой… сколько… – Бабусяпродолжала жевать пирог, выплевывая кашицу себе на колени. Я не шевельнулся,чтобы подобрать и почистить. – Пятьсот шекелей, вот сколько.

– И ты отказалась?

– Пятьсот шекелей!.. Никогда не была святой, но этотчеловек… от него преисподней разит… Я ему говорю: плевать на твои угрозы,Тедди, отправляйся к чертям вместе с твоими дружками из Большого дома. Я –полковник медицинской службы, блядь! И у гэбистов жены тоже рожают… ВераЛеопольдовна еще пригодится… Плюнула и ушла.

Бабуся подняла наконец голову от своих тапок и спросила:

– Почему в браме стоит та, первая жена? Первая жена –стоит, смотрит… Заблудилась, что ли?.. Они все как в огне… головешки… огонь…Вслед мне смотрит. Все поняла. Я видела: она все поняла… Две жены. Скотина!

– Бабуся! – проговорил я. – С чего ты решила,что Вися беременна от Вильковского?

У меня зачастило сердце, хотя я говорил себе, что все это –дела давно минувших страстей, все умерли, все забыто, да и бабуся может нестиполную околесицу. Но я чувствовал… нет, я просто знал, что каждое ее безумноеслово – чистая правда, осколок правды, и мне почему-то необходимо было собратьиз этих осколков подобие зеркала, в котором отразилась бы давно погубленнаяжизнь.

– С чего ты решила, – повторил я, – что онабыла беременна именно от Вильковского? Может быть, просто он, как опекун, нехотел разгла…

– Еще, – она показала на тарелку в моейруке. – Это не так уж плохо, Гарик, это вполне съедобно. Я никогда неумела печь пирогов…

Но меня уже невозможно было остановить. В отчаянии язапихнул ей в рот еще кусок и настойчиво повторил:

– Почему ты уверена, что Вися была беременна от него?Может, от кого другого?

– Глупая Бася… – прошамкала она полным ртом, и яедва не застонал: старая прачка толклась на пути, запруживая ручеек едвасочащегося рассказа, как камень в почти пересохшем русле.

Прожевав и проглотив наконец кусок, бабуся внятнопроговорила:

– Не верите, у Бобы спросите. У моего внука. Он помнит.Он сидел на кухне, делал уроки. Вот у него спросите… Вдруг Глупая Бася: глазавытаращены, задыхается… лепечет. Я показала на Бобу глазами, она перешла наидиш, чтобы ребенок не понял. У нас во Львове польская и украинская прислуганеплохо говорит на идиш… Бедная Бася… была красная от ужаса: «Безбожники,безбожники…» Ха! Бася, знаешь, где твой бог?! От я тебе сейчас покажу…

Бабуся открыла рот в ожидании следующего куска, но я нешелохнулся. Я просто двинуться не мог. Тогда она закрыла рот и с явнымудовольствием выдала:

– Она их застукала…

– Кого? Когда?! – крикнул я.

– Гарик, не орите, здесь палата интенсивной терапии длянедоношенных.

– Хорошо-о-о, – простонал я. – Ответь только:что значит – застукала?

– Бася несла чистые сорочки Вильковскому. Он франт,Вильковский, знаете? Дома носит шикарный халат… Каждый год халат шьет, вельможныйпан…

– Да-да! Постой…Ты про Басю, про то, как она…

– Бася обвешана чужими ключами. – Онахмыкнула. – Все знают ее честность, все дают ей ключи. Она входит,раскладывает белье в шкафу, уходит, запирает двери… У Баси твои ключи как всейфе… Ой, как чисто стирает Бася! Гарик, вы видите эту стирку? Где вы такоенайдете, в какой прачечной? И крахмалит, и подсинивает… Я имею вид.

– Ну?! Она вошла… и?

– Ну. Вошла и увидела Вильковского с его запаснойженой… Уронила рубашки на пол, кинулась бежать… Гарик, а у вас сколько жен?

Неплохой вопрос, а? Неплохой вопрос, заданный мне в самоеподходящее время. Честно ответить ей: две? Или ответить честно: ни одной?

Все посетители заведения давно уже разошлись. Трижды Махмудвыходил в холл, укоризненно показывая мне на часы в виде зайчика на стене (наних, впрочем, никогда нельзя разобрать, – который час). И каждый раз яскладывал руки на груди жестом молящегося перед иконой и готов был рухнуть внамаз кверху задницей, чтобы только мне позволили договорить с пациенткой. Сполковником медицинской службы.

Наконец я выдал своей несчастной бабке амнистию и с ветеркомдокатил ее до палаты, где была уже распахнута дверь в ванную и где привычныеруки двух санитаров заученными движениями подхватили ее и завертели. Она успелатолько крикнуть мне:

– Ну, Гарик, не маленький, без меня зашьете! – и явышел.

Вышел и потащился к лифту, еще не понимая – что мне делатьсо всем этим взрывоопасным кладом горючей тоски: с тем, что я выколотил сегодняиз незабвенной бабуси.

Ведь ясно, что я скорее сдохну, чем расскажу кому бы то нибыло – тем более Лизе – о том, что сегодня услышал. Просто я не мог не думать оней. Вернее, о них двоих… Да нет, о ней, конечно: о Лизе. Я уже не мог недумать о ней…

А когда сел в машину, то минут десять не мог поднять руки,чтобы включить зажигание. Сидел, уронив лапы на колени и тупо глядя напепельные холмы перед собою, окаймленные шафранной полосой уходящего солнца…

* * *

…и вспоминал последний свой приезд в Прагу, два года назад.Хороший отпуск получился, какой-то… душевный. Возможно, потому, что Лиза былахороша: она недавно вернулась из клиники и радовала меня своим стабильнымсостоянием.

И лето стояло чудесное, теплое; по ночам сыпали дождики, а поутрам…

Я снял машину, и изо дня в день мы «калымили». Просматривализа завтраком план культурных акций в окрестностях Праги и выбирали, куда ехать.

Объезжали городки и замки, где проходили очередные ярмарки,«грнчирске трхи»[15], фехтовальные турниры, концертысредневековой музыки или выставки кактусов…

Нам было здорово втроем…

По обеим сторонам дороги лежали на лугах рыжие катушкипрессованного сена, тянулись вверх зеленые струны хмеля на рогатинах, ичерепичными крышами взбегали на взгорки то городок, то деревня, то ферма…

В спущенные окна «Рено» врывался тугой шелковый ветер,хватал Лизу за волосы и таскал, и вил из них жгуты – полоща, отжимая,выплескивая в окно. Она сидела рядом со мной, Петька с кофром и ширмой – сзади;он то и дело хватал отвеянные назад пряди ее волос и крепко тянул насебя, – как ставят паруса на яхте. И тогда она закидывала назад голову,сердилась, смеялась и – крепко пришвартованная – наугад колотила кулачками поего рукам…