Я представил эту картину: мой друг в образе Иисуса,воскрешающего крашенную, как бордельная достопримечательность, нелепую старуху:«Хана, пошла вон!»

– Боюсь, это из евангелий, – сказал я.

– Что вы говорите! – удивилась она.

Я отсчитал новенькие еврокупюры, получил чек, и пока онабыстро и ловко упаковывала Петькино изделие, мы еще потрепались… Я наслаждалсяее ясным умом и изумительной памятью: старуха помнила номера киевских трамваеви их довоенные маршруты, помнила день вчерашний и позавчерашний, помнила своюяму и своих спасителей, всех своих кукол, все радости и обиды, всех погибшихродственников. Она была в полном порядке; она была мечтой геронтолога, этазамечательная старуха, и я все стоял у кассы и слушал голос божественныхцимбал, и медлил, и медлил…

– Ладно, двинусь, пожалуй, – наконец проговорил яс сожалением. – Рад был познакомиться с вами, Хана. Рад, что зашел иувидел все эти чудеса.

Когда я коснулся ручки двери, она сказала мне в спину:

– Стойте, черт бы вас побрал!

Выползла из-за кассы, переваливаясь, как танк на ухабах.

– В душу вы мне влезли, вот что. Хочу вам кое-чтопоказать, если только это останется между нами. Никому ни звука, ладно?

Она стояла передо мной, таинственно и победно улыбаясьразмазанным клоунским ртом.

– Говорите, все это – чудеса? – спросила она,махнув рукою вокруг. – Милый вы мой, разве это чудеса! Это просто честнаяработа. Пойдемте со мной, я покажу вам настоящее чудо!

Повернулась и, не глядя на меня, двинулась к закрытой,выкрашенной голубой краской двери в соседнее помещение, толкнула ее и вошла, ая встал на пороге. Несколько ступеней вели вниз. Комнатка как бы находилась наполпути в подвал, да еще занята огромным низким шкафом с выдвижными ящиками;я сомневался, что мы с Ханой вдвоем здесь поместимся.

– Спускайтесь, – сказала она, глядя на меня снизувверх. – Не пожалеете.

Вытянула из щели между шкафом и стеной стремянку, расставилаее и придвинула к шкафу:

– Только ша… Видите, там, наверху… лежит? Поднимитесь иостору-ужненько разверните покрывало.

Сейчас я заметил, что на уровне моих глаз, на верхней крышкешкафа лежит, судя по очертаниям, некто маленького роста, явно человеческихпропорций. Мне даже стало слегка не по себе.

– Но… я-то как раз покойников не воскрешаю, –заметил я со смущенным смешком.

– Вертайте, вертайте, только бережно. Иначе он головумне снесет.

Я поднялся на стремянку и, едва не упираясь головой впотолок, принялся опасливо распеленывать сверток…

Странное дело! И позже, вспоминая эти минуты, я повторялсамому себе – странное дело, странное дело: ведь я уже видел эту куклу, я виделее в действии, восхищался ею, стараясь, впрочем, поскорее отвести от неевзгляд… Тогда почему, откинув последний слой полупрозрачной материи иувидев… – Лизу, Лизу, Лизу! – я почувствовал такое смятение, такойстыд и жжение в груди и даже… страх? Почему я умолк, уставясь на безмятежнолежащую миниатюрную женщину, вытянувшую абсолютно живые руки вдоль шелковогозеленого платья? Почему я остолбенел, глядя на фантастически точно воссозданныечерты ее лица, на виртуозно затонированную кожу с крошечным прыщиком наподбородке и изумительно воспроизведенными бисеринками пота над верхней губой иу корней волос? И отчего меня вдруг охватила неуправляемая ярость – да, то былаярость, и ничего поделать с собою я не мог.

– Так вот где он ее хранит, – прошептал я, и Ханаснизу спросила: – Ну как? Чудо?

– Да, – глухо ответил я. – Да.

– Жаль, не умею открыть ей глаза, – волнуясь,проговорила Хана. – Я вообще боюсь что-то тронуть: там сложнейшая механика– какие-то шарниры, тяги, кулачки… система каких-то эксцентриковых колес, ифотоэлементы, и миниатюрная гидравлика. Петька объяснял, я всего не запомнила.Он сказал: «Хана, если б ты могла заглянуть внутрь ее корпуса, ты бы в обморокупала». О, видели бы вы, как плавно она двигается! У нее на пяточках колесики.А глаза делал на заказ один из последних глазодуев Чехии, Марек Долежал: оннастоящий гений, ему восемьдесят семь, живет в Брно. Петя говорит, что три дняони с Мареком бились над цветом и не могли подобрать точный оттенок, пока он недодумался просто пойти на рынок и обойти все медовые ряды. И знаете, этооказался молодой горный мед: черемуха, жимолость и клевер, богородская трава ишалфей… И тогда Марек выдул эти ее глаза. Жаль, что вы не можете увидеть,потому что это настоящие человеческие глаза со слезой… Я смотрела их танец развосемь, и еще бы смотрела сто раз, и скажу вам: эти ее глаза под софитамисверкают и переливаются, как живые!

Слава богу, подумал я, что эти глаза закрыты, а то вообщеможно было бы рехнуться. Мне – врачу, каждый день осматривающему больных, былоне по себе стоять тут над спящей Лизой и говорить о ней с посторонним для менячеловеком… В этом было… было нечто запретное.

Я вдруг вспомнил, как однажды на утреннем обходе, войдя впалату, застал ее спящей. Шира сказала, что у этой больной была беспокойнаяночь и только под утро она заснула. Вот так и лежала, точно так – бессильновытянувшись, с бисеринками пота над верхней губой, с протянутыми вдоль телатонкими руками… «Не будем ее будить», – сказал я и перешел к пациентке насоседней кровати.

– Я вам скажу, но пусть все останется междунами, – вздохнув, проговорила Хана. Ее не прокрашенные на макушке седыеволосы сверху выглядели, как тонзура монаха. – Тяжело произносить такиевещи. Это ведь его жена…

– Как – жена? – обернулся я, хотя понимал, что онаимеет в виду, но что-то же заставило меня задать этот дурацкий вопрос. Несобственное ли смятение, скребущее душу?.. – Что значит – жена? Ведь это –кукла.

– Ну, да, да… Понимаете, жена у него – сумасшедшая, иединственная его радость – вот эта… это… существо. Он разговаривает с ней,знаете? И лучше не прислушиваться к этому разговору. Он говорит ей: «моядевочка», и «ну что, соскучилась?»… и «давай проверим ножки-ручки», и всякоетакое… Я всегда ухожу, чтобы не слышать. Мне кажется, это очень интимно…

Я резко проговорил, чтобы сбить духоту, хлынувшую мне вгрудь:

– Послушайте, Хана! Это просто кукла. Замечательносработанная вещь. Произведение искусства. Но это не человек, а кукла! И вы, какпрофессионал, это прекрасно понимаете…

Она как-то странно усмехнулась и сказала:

– Я-то понимаю… А вам случайно никогда не приходилосьбывать в музее кукол театра Образцова? Не случалось заглянуть в их хранилище?Как они лежат там на полках, будто в морге, и из-под савана то рукасвешивается, то нога торчит… Там смотрителем музея работала одна очаровательнаядама. Так вот, рабочий стол она установила так, чтобы все тамошнее населениедержать под обзором. А то, говорила, стоит мне отвернуться, как они уже другиепозы приняли.