– Ну так как, Серёжа? – повторился вождь (а этого он не любил делать).

– Что ты, Иосиф, конечно, конечно, – заспешил Кавтарадзе с ответом. – Но ведь я живу в коммуналке и как смогу принять там дорогого гостя?

– Так ты не зовёшь меня, Серёжа, – с грустью ответил Сталин, и в глазах его появились искорки, не предвещавшие ничего хорошего. С перепугу Сергей Иванович решился:

– Я прошу тебя быть моим гостем, когда ты захочешь!

– Сейчас.

Приехали быстро. Двор дома 6 жил обычной утренней жизнью. Загружали продуктами гастроном, перетаскивали какие-то ящики в ресторан «Арагви», дворники занимались уборкой огромной территории. Когда увидели вождя, вылезавшего из машины, все как будто застыли, оцепенели. Полусонный лифтёр ворчал:

– Ходють тут с утра пораньше, не спится им.

Сергей Иванович одёрнул его:

– Протри глаза, служивый!

Опомнившись и ополоумев, лифтёр лихо отдал честь:

– Здравия желаю, товарищ Великий вождь, товарищ Сталин!

Дверь квартиры открыла сонная соседка. Тупо посмотрев на гостей, не поздоровавшись и не сказав ни слова, ушла в свою комнату. А на следующий день рассказывала во дворе:

– Этот грузин Кавтарадзе совсем с ума сошёл: приходит ночью пьяный, а перед собой держит портрет Сталина.

Софья Абрамовна спала, утомлённая переживаниями. Сергей Иванович разбудил её, и втроём сели за стол. Хозяйке недолго пришлось извиняться за его скудность. Через полчаса охранники принесли горячие шашлыки, лобио, сациви и прочую снедь, спешно приготовленную в ресторане «Арагви». Кавтарадзе, как хозяин, исполнял роль тамады. Первый тост был за гостя. Выпили. Поцеловались. Переломили хлеб.

Второй тост – за хозяйку. Сталин говорил о жёнах, которые умеют делить с мужьями их нелёгкую жизнь и хранить им верность при любых обстоятельствах. Потом обнял Софью Абрамовну за плечи и пожалел её:

– Намучилась, бедненькая.

Ещё выпили. За Сталина, за Грузию, за молодость. Грустили. Смеялись. Проснулась Майка. Её усадили за стол и выпили за неё.

– Это ты и есть, «пионерка Майя Кавтарадзе»? – спросил Сталин.

…Через день семья Кавтарадзе переехала в стометровую квартиру на Котельнической набережной. Сам он вскоре стал заместителем министра иностранных дел В. М. Молотова. Поведал свою нелёгкую историю Сергей Иванович артистам московского театра «Современник», когда они были на гастролях в Тбилиси. А записал её для потомков М. М. Козаков.

«И то и другое было». В ноябре 1945 года, только-только отпраздновавшая две победы (над фашистской Германией и милитаристской Японией), страна отмечала 25-летие взятия Перекопа и окончание Гражданской войны. В эти дни у одного из киосков улицы Горького встретились бывшие сокурсники Московского института истории философии и литературы (МИФЛИ) и будущие историки Ю. А. Поляков и М. А. Геллер. Михаил Яковлевич был поглощён изучением прессы, освещавшей юбилейное событие; поэтому полной неожиданностью стало для него восклицание друга и будущего академика:

– Бог мой. Всего двадцать пять лет! А Перекоп для нас кажется хронологически удалённым чуть ли не как Шипка или даже Бородино.

– Ничего удивительного, – последовало в ответ. – И то и другое было до нашего рождения. Понимаешь, до нас! Тут считать надо по-особому. А нынешняя битва под Москвой и через пятьдесят лет будет стоять с нами рядышком. Она была при нас.

Студентом Геллер был рассудительным, но несколько торопливым в своих выводах. Юрий Александрович помнил его категорическое заявление осенью 1941 года:

– Надо ехать. В Средней Азии или на Урале мы можем сделать что-нибудь полезное. А здесь немцы попросту раздавят всех танками или превратят Москву в гетто. Точнее, в два гетто. Для русских – надолго, для евреев – навсегда.

К счастью, пророчество Михаила Яковлевича не сбылось. В европейской части России, с такой лёгкостью «отданной» им немцам, он получил высшее образование и навыки исследовательской работы, после чего благополучно отбыл в Польшу, а оттуда во Францию. За рубежом Геллер добился довольно широкой известности, активно сотрудничал в парижском отделении радио «Свобода». В одном из открытых эфиров говорил:

– Социалистическое общество, социалистическая идея подобны варёному яйцу. Оно не может развиваться, его можно только разбить и съесть.

В таком ключе написан трёхтомный труд Геллера «Утопия у власти». Конечно, в период ельцинского беспредела его поспешили издать в России. Ещё бы! Ведь это солидное историко-философское обоснование неизбежности случившегося – краха СССР.

Урок на ходу. Весной 1948 года студент Литературного института Макс Бременер представил на обсуждение семинара К. Г. Паустовского цикл рассказов. Почти все однокурсники Макса сошлись на том, что их товарищ сделал стоящие вещи. Константин Георгиевич оценил весь цикл как, несомненно, удачный и рекомендовал рассказы Детгизу к публикации. Сам ездил с автором в издательство.

Как водится, новичка встретили обещаниями быстро ознакомиться с рукописью и дать ответ. Но проходили недели, месяцы, а редакция молчала. На робкие звонки Макса отвечали уклончиво. Это выбивало из колеи, не работалось.

Как-то расстроенный студент шёл по Тверской (тогда – улице Горького) и неожиданно столкнулся с Паустовским. Макс знал, что Константин Георгиевич болен, и удивился встрече. Тот объяснил, что астма повергает в постель неожиданно и так же внезапно отпускает. Сразу поинтересовался делами студента. Выслушав его, сказал:

– Я вспоминаю, мы же с вами вместе туда заходили. И не застали тогда Пискунова. Но позже он мне сказал, что ему ваши вещи нравятся.

Максу было неудобно обременять писателя своими заботами.

– Вероятно, в редакции возникли разные мнения, и потому нет ясности, – ответил он и попытался перевести разговор на другую тему: – А когда вы надеетесь снова быть в институте, Константин Георгиевич? Без семинаров жизнь такая пресная.

– Может быть, скоро, – обещал писатель и вернулся к своему вопросу: – Произошла заминка. Или какие-то привходящие обстоятельства играют роль, – и сочувственно: – Вы измотались в ожидании? Не пишется?

После небольшой паузы вдруг заговорил о М. А. Булгакове. Спросил, знаком ли Бременер с его творчеством. Тот слышал о пьесе «Дни Турбиных» и смотрел спектакль «Мёртвые души» Гоголя в инсценировке Булгакова.

– Да, Михаил Афанасьевич мог так инсценировать, что Николаю Васильевичу не стыдно было бы показать, – заметил Паустовский. – Но, кроме того, а по-моему, прежде всего, Булгаков – прозаик. Прозы его вы не читали, она не издана, но прочтёте со временем, издадут, и станет ясно, что Михаил Афанасьевич – из лучших прозаиков этого века.

Думая, что у писателя есть какая-то информация в отношении издания прозы Булгакова, Макс спросил, когда это можно ожидать.

– Будем надеяться, в этом веке и при нашей жизни, – ответил Константин Георгиевич. – Может статься, это не такая уж беспочвенная надежда, – сказал и тут же засомневался:

– В сущности, художник не вправе ожидать, надо же создавать, – улыбнулся и продолжал: – Это всё так, если забыть