Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Настасьинском переулке литературное кафе, получившие название «Динамо», пребывало недолго. Вскоре после Февральской революции его перевели на Тверскую, в дом 18, напротив построенного позднее здания Центрального телеграфа. Кафе занимало первый этаж указанного дома, а на втором находилась Лечебница для душевнобольных. Такое соседство очень нервировало завсегдатаев – футуристов – и радовало их многочисленных противников. О визитёрах кафе поэт А. Мариенгоф писал:
«О посетителях придётся сказать так: комиссарская доха из лошадиного меха, овчинный полушубок, побуревший от фронтовых непогод, чекистская кожаная куртка, интеллигентская шуба с облезлым котиковым воротником-шалью, пальтецо, подбитое ветром…
Курили мужчины, курили женщины. Причём на каждую обыкновенную приходилось примерно две проститутки. Пар валил не только из открывающихся ртов, но и от стаканов с морковным чаем. Температура в зале была ниже нуля, но не настолько ниже, чтобы могла охладить литературные страсти».
В кафе было два помещения: первое – побольше, с эстрадой, второе – поменьше. В последнее вела лестница в три-четыре ступени с зеркалами по сторонам её; оно было доступно только именитым гостям.
Общий зал «украшали» брюки поэта В. В. Каменского, распластанные на центральной стене, многочисленные рисунки и стихи, цитаты из Блока, Белого, Брюсова и имажинистов. Под брюками были выведены следующие строки:
Будем помнить Стеньку,
Мы от Стеньки. Стеньки кость,
И пока горяч кистень, куй,
Чтоб звенела молодость.
Была на стене и красная лодка, под ней крупными буквами – строки Есенина:
Вёслами отрубленных рук
Вы гребётесь в страну грядущего.
Словом, поэты, в основном молодые, изощрялись, пользуясь тем, что в первые годы советской власти особого пригляда за ними не было.
Первая послереволюционная зима. В начале ноября в Москву вернулся В. В. Маяковский, который сразу выступил в поддержку советской власти, большевиков. Он почти не сходил с эстрады «Кафе поэтов»: произносил зажигательные речи, читал стихи, во весь голос распевал (на мотив «ухаря-купца») частушку:
Ешь ананасы,
рябчиков жуй
День твой последний
приходит, буржуй.
Состав посетителей кафе заметно изменился – его стали посещать большевики, появилось много никому не известных поэтов, которых Маяковский призывал служить революции:
– Чёрт возьми, поэты пошли косяком, руном, как вобла ходит. А где же осётры? Белуги? Киты? Рабочая революция требует осетров! Надо давать громадные вещи и с такой хваткой, чтобы буржуев и генералов брало за горло. Истинная поэзия обязана служить делу пролетарской революции.
Признавая красоту и пластичность стихов Игоря Северянина и Сергея Есенина, Маяковский отметал их творения как не служащие делу борьбы за построение новой жизни.
– Есенинские «берёзки» хоть и хороши, – говорил поэт, – но с ними на белых бандитов не пойдёшь. С изящными изделиями Северянина тоже в бой не сунешься. А между тем большинство выступающих здесь новеньких поэтов подражают с лёгкостью балерины Северянину и Есенину. И получается альбомная забава, а ничуть не поэзия общественного значения.
Обладая острейшей памятью на стихи, Маяковский приводил примеры из услышанного в кафе:
Мимо ходят «котики»,
Смотрят мне на ботики.
Я стыжусь немножко
Ведь дальше идёт ножка.
Автор этого опуса – милая, славная девушка – оказалась в это время в кафе и попеняла Владимиру Владимировичу:
– Не всем же быть Маяковскими!
– А почему же не всем? – улыбнулся поэт.
– Это трудно, и мне не очень понятно, что такое происходит – какая история…
– Какая? Не знаете? – удивился Маяковский и посоветовал: – Вы сидите рядом с большевиками. Это замечательные соседи. Пожалуйста, познакомьтесь, побеседуйте. Они объяснят вам всё с большим удовольствием.
Поэт не только защищал и пропагандировал новый строй, но и растил его адептов:
Будущее не придёт само,
Если не примем мер.
За жабры его, – комсомол!
За хвост его, – пионер!
Афиша. Москва утопала в сугробах. Никто не подметал тротуаров, не чистил улиц. Громадный город, кипучий и деятельный, с недавно утвердившейся новой властью, рассылавший по всей стране свои декреты, казался вымершим. От обильной россыпи магазинов, ресторанов, трактиров и лавочек остались случайные крохи. Одной из них было Кафе поэтов на Тверской. Неудивительно, что в него стекалась весьма разношёрстная публика. В романе-воспоминаниях «Богема» имажиниста Рюрика Ивнева есть такие строки:
– Какое же это кафе? Какой-то притон – проститутки, тёмные личности, нерасстрелянные спекулянты…
Да, были и такие посетители, ибо давали основной доход, на который содержалось это заведение. Но в кафе всё же преобладал дух высоких страстей и устремлений:
Когда пред часом сердце наго
В кровавой смуте бытия
Прими свой трудный миг как благо,
Вечерняя душа моя!
Пусть в частых пытках поникая,
Сиротствует и плачет грудь,
Но служит Тайне боль людская
И путь тревоги – Божий путь.…
И лишь творя свой долг средь тени,
Мы жизнью возвеличим мир
И вознесём его ступени
В ту высь, где вечен звёздный мир.…
И вещий трепет жизни новой,
Скорбя, лишь тот взрастит в пыли,
Кто возлюбил венец терновый
И весь отрёкся от земли…
Частыми посетителями кафе были С. Есенин, А. Кусиков, В. Шершеневич и А. Мариенгоф. Последний – высокий, красивый, выхоленный – с явным пренебрежением относился к заведению «Общества поэтов». Характерен в этом плане разговор с Рюриком Ивневым, который проходил на Тверской после их выхода из кафе.
– Сколько вокруг всякой мрази, – говорил Мариенгоф, глядя вперёд и пронзая пространство своими ставшими вдруг грустными глазами. – И только подумать, что для них мы творим и сжигаем себя в огне творчества! Я смотрел на лица, заполняющие кафе, они повсюду, где собираются поэты, художники и артисты; здесь только рельефнее выступают лавочники, мясники, спекулянты, чинуши. Среди них отдельными изюминками в тесте попадаются и настоящие люди. Их мало, очень мало, и всё-таки, как ни больно в этом сознаться, мы пишем главным образом для них и
