Глаза Нелли округлились. Она взяла визитку.

Идя в фехтовальный зал по совершенно пустому холлу, Катя чувствовала на себе ее взгляд.

Свернула в коридор

Гербы… гербы на стенах… Эмблемы HEMA – Альянса Европейских средневековых боевых искусств… рыцарские щиты на кирпичной кладке… Такие вот декорации.

Она открыла дверь зала исторического фехтования. Она думала об Анаис, как эта влюбленная толстушка приходила сюда и млела…

А потом она увидела Германа Лебедева.

И точно – один в зале. Без доспехов, без колета. В черной футболке, специальных черных брюках для фехтования и босой.

В руке его – клинок.

Катя замерла. Если бы это был боевой клинок, острая сабля… такая, какими рассекают пополам свиные туши и разрубают в щепки бамбуковые стволы, она бы просто сделала шаг назад, закрыла дверь и… не решилась бы войти.

Но Герман держал в руках тренировочную саблю из силикона.

Он стоял спиной к Кате. В расслабленной позе. А потом вдруг молниеносно сделал тренировочный выпад вперед саблей.

И еще раз.

Сабля описала круг… Замах и удар…

Почти цирковой трюк…

Резкий выпад, правая нога согнута, левая рука за спиной…

Фехтовальщик…

Клинок из силикона сверкнул в электрическом свете.

И внезапно…

Мощное, но едва уловимое глазом движение кисти, и клинок начал вращаться с бешеной скоростью вокруг запястья. За этим бешеным вращением сабли невозможно было уследить. А затем выпад и… если бы это произошло в бою, такие безумные, почти акробатические трюки, противник был бы убит на месте. Подобный удар не отобьешь.

Катя снова подумала – а надо ли ей вот сейчас заводить с ним разговор? Вообще попадаться ему на глаза?

И в этот миг он обернулся.

Словно почувствовал, что уже не один в зале.

– Вы? Полиция снова ко мне?

– Я – полиция… да… у меня к вам разговор, Герман Павлович.

Черный Лебедь смотрел на нее. Потом сделал рукой приглашающий жест.

Катя вошла в зал исторического фехтования. Гравюры… дуэли… поединки… На гравюрах рыцари в латах и с мечами… средневековые дуэлянты в костюмах Ренессанса…

– Ваша прежняя фамилия Богушевский? – спросила она, подходя к нему.

Волосы его опять растрепаны, и это придает ему отчаянный вид.

– Вы ведь сын генерала Богушевского?

– Да.

– А Лебедев…

– Фамилия матери. Я взял ее себе. Она умерла, когда мне было двенадцать лет. Я хотел частичку ее в своем имени.

– Вашего отца убили двадцать пятого июля двадцать шесть лет назад на Истре на вашей даче…

Герман Лебедев смотрел на нее.

– И вас ведь тоже… убили там. Вы перенесли клиническую смерть.

– Кто вам сказал?

– Мы полиция – наша карма знать, – Катя вспомнила, как это сказал Гущин при других, не менее драматических обстоятельствах. – Вас спас врач-реаниматолог.

– Да.

– Вас допрашивал военный следователь тогда в больнице, когда вы пришли в себя после реанимации, после того, как вы вернулись…

– С того света? Хотите знать, каково там?

Она не желала такого вектора их беседы, но ничего не могла поделать, не могла удержаться. И еще она отметила, что Лебедев, словно не замечавший ее прежде, теперь ее заметил. Его взгляд, устремленный на нее в упор, был чисто мужской, откровенный, тяжелый – он ее как будто оценивал. И это была холодная оценка.

Как в твоем поединке… лицом к лицу… ну, давай…

– Да, хочу знать, каково там.

– Никакого тоннеля. Никакого света в конце. Темнота.

– Военный следователь задавал вам вопросы про напавшего на вас и вашу семью?

– Да.

– Кто это был? Один человек или их было несколько?

– Я потерял память после клинической смерти. Если вы читали дело, то знаете это из моего допроса.

– Я еще не знакомилась с делом. Я решила сначала обратиться за разъяснениями к вам.

– Я ничего не помню из того, что произошло тогда.

– Помните, что никакого тоннеля и никакого света… там… А того, кто вас убивал, не помните?

– Когда новый опыт дается нам насильно, вопреки нашей воле, прежний опыт стирается из нашей памяти.

– А мне кажется…

– Что вам кажется?

– Что вы… что впоследствии вы вспомнили…

Он смотрел на нее.

– Нет, вы ошибаетесь.

– Виктория Первомайская – мать Анаис… дело в том, что она с подругами в ту ночь была там, на Истре, на реке, на вашем берегу, где большие дачи стояли. Ее подруга Ангелина по прозвищу Горгона, она практиковала оккультизм. Делала страшные вещи. Они употребляли наркотики. Они были под их воздействием в ту ночь. Они были неадекватны и неуправляемы. Это они ворвались к вам на дачу? Или на вас напал сбежавший дезертир?

Герман Лебедев шагнул к ней вплотную. И Катя… она… она не могла себе этого объяснить – резко отпрянула назад.

– Не бывает таких совпадений! Я не верю в версию дезертира. Виктория – мать Анаис… И Горгона… Это они убили ваших родных и напали на вас в ваши шестнадцать лет? Третья – сестра Изида в этом не участвовала, но она тоже кое-что вспомнила. Она мне сказала про топор… Она его видела. Это же топором тогда…

Его глаза… зрачки… Катя увидела, как они внезапно расширились, делая его взгляд темным. Почти безумным.

Она не успела ничего сделать.

Даже крикнуть!

Движение-молния.

Лебедев перехватил силиконовый клинок, что держал в правой руке, опустив его к полу. Левой – за острие.

И нанес Кате сильный удар рукояткой по шее – под ухом.

– Почерк округлый. Женщина писала? – спросил начальник Главка полковника Гущина, придвигая к себе тетрадь в клеенчатом переплете.

– Это запись из дневника Клавдии Первомайской, сделанная ею 10 августа того года, о событиях 25 июля, – ответил Гущин. – Она сделала эту запись со слов своей дочери Виктории, которая в тот момент проходила подозреваемой вместе с двумя подругами по делу об утоплении двух малолетних детей в Истре. Но там был несчастный случай. Дети утонули сами. А эта запись относится к другим событиям той ночи, которая была щедра на трагедии. Клавдия Первомайская потребовала от дочери честно рассказать, что же случилось с ней и ее подругами в ту ночь. Что они делали. И где были. Она считала, что эта запись в случае ареста Виктории сможет помочь оправдаться, что и следователь, и розыск, и адвокат заинтересуются тем, чему они стали свидетелями там, на берегу Истры. Клавдия Первомайская привыкла все записывать и хранить. Всю информацию, даже ту, которую она сама в то время не могла правильно истолковать. Читайте, что она записала со слов дочери. Я думаю, нынешняя трактовка этих событий будет иной. И единственно верной.