Ба-бах! Мы с Томочкой мигом шлепнулись в грядки, не забывуложить рядом детей. Ба-бах! Ба-бах!

– С ума сошел! – заорал Альфред. – Откуда ты выполз!

Я осторожно повернула голову. В двух шагах от нашей избыстоял дед, одетый самым невероятным образом. На нем была рваная телогрейка, измногочисленных дыр которой торчали куски гнилой ваты, темно-зеленые, выцветшиештаны и черные, пыльные, местами потрескавшиеся сапоги. Над макушкой дедкаореолом стояли длинные, седые, спутанные волосы, подбородок украшалалопатообразная серая борода. Чем-то крестьянин напоминал великого русскогописателя Льва Толстого. Может, сходство с отлученным от церкви литераторомдедуле придавало фанатичное, безумное выражение блеклых глаз? В одной рукедедок сжимал древнюю винтовку.

– А ну прекрати! – взвыл Фредька.

Старичок вскинул берданку и принялся палить во все стороны.Ба-бах! Ба-бах!

– Мне уже не хочется есть, – заявила Кристя, – весь аппетитпропал.

– Во, патроны кончились! – взвыл дедок.

– Да что тут творится? – зачастила появившаяся Лена. –Господи, дядя Мотя! Ты откуда взялся? Зачем стреляешь?

– Так немцы в деревне, доча! – закудахтал дед. – Я фрицевгоняю. На Москву не пущу! Нет им туда дороги! Бомбы швыряют, но нас ничем невозьмешь! За Родину, за Сталина! Ночь работе не помеха! Не болтай, врагуслышит! Троцкист, шпион, оппортунист на правый бок склоняется, но на путистоит чекист, он с ними рассчитается!

– Баба Клава! – взвыла Лена. – Забери дурака.

– Ой, беда, – зачастил дребезжащий голосок, – сбег, идолпроклятущий, и берданку спер! Ступай домой, отрава горькая.

– Немцы…

– Мы давно с ними замирились.

– С фашистами?

– Да.

– Нет! Нельзя такого.

– Пошли домой!

– У-у-у, всех сейчас перебью.

Послышалось сопение, ругань, треск, вопли, потом вдруг сталотихо.

– Чего в грядках валяетесь? – спросила Лена. – Вставайте,увели дядю Мотю. Грешным делом, я думала, что он помер, ан нет, живехонек.

Я встала и ужаснулась.

– Семеныч!

– А с ним чего? – подперла бока кулаками Лена.

– Его убило!

– Чем?

Тут я наконец осознала масштабы катастрофы.

Средство для разжигания костра, скорей всего, представляетбыстро воспламеняющуюся горючую смесь.

Недаром Альфред только что сетовал на сильный запахкеросина. Кристина же выплеснула на дрова почти полбутылки, или это я сама непожалела замечательного средства? Да какая, в конце концов, разница, кто этосделал, важен результат, а он сногсшибателен, в прямом смысле этого слова.Семеныча сбило с ног, мы с Томочкой тоже уже давно валяемся на огороде, пытаясьприкрыть собою детей, кухня разнесена в клочья, а Семеныч… Он труп!!!

– Эх-ма, девки, – закашлял мертвец, выползая в огород, – нуи самогонку варите! Во шибает!

– Ты жив?! – я рванулась к алкоголику и принялась судорожноего ощупывать. – Миленький, любименький, дай тебя поцелую.

– Ну и ханка, – тряс головой Семеныч, – убойная штука, меняпо мозгам как шарахнет, как дербалызнет, как охреначит! Прямо чувств лишился. Ичто интересно! Сначала завалился, с копыт скинулся, а сейчас ни в одном глазу,словно и не пробовал ничего, отрыжка только мучает.

Семеныч со смаком рыгнул, меня обдало запахом Керосина.

– Ну дела! Ведьмы у нас появились, – плел пьянчуга, – жуткострашные! Вы из чего зелье варите!

А ну, колитесь.

Наблюдая краем глаза, как Томочка, стряхнув с себя землю,идет в избу, я спросила:.

– Ведьмы? Кто же такую глупость придумал?

Семеныч икнул и ткнул корявым пальцем в сторону дороги.

– Там Коля живет, шофер, зашибает крепко.

– Больше, чем ты?

– Я и не потребляю вовсе, так, для веселья чуток приму, аКоля по-черному гудит, – объяснил Семеныч, – его жена, Аленка, говорит, что онвот уж неделю каждое утро, когда на своем грузовике из двора выезжает, вот тут,на пригорке, ведьму встречает. Она на ракете верхом летит. Коля теперь боитсяза руль садиться, вдруг его колдунья приметит. Только, похоже, она за нимохотится, он уж в разное время за баранку лез, и все равно, стоит ему на дорогепоказаться, стерва эта тут как тут! Мне-то все равно, на чем кто летает, а Колябоится! Ну лады, пойду, завтра опять вас навещу, самогоночки нальете?

Я молча уставилась на Семеныча. Ну, если неизвестный шоферзашибает столько, что Семеныч считает себя на его фоне непьющим, тогдаудивительно, что мужик лишь сейчас начал видеть колдунью, летающую по Пырловкена ракете. Лично мне кажется, что он давным-давно уже должен дрессироватьрозовых мышей, зеленых чертей и голубых свиней.

– Вилка, – крикнула Томочка, высовываясь из разбитого окна,– представляешь, печь-то просто огненная. Сейчас оладушки поджарю!

– Не хочу, – взвизгнул Никитос, – не хочу оладушек!

– Послушай, – стараясь не вскипеть, сказала я малышу, – тыдва дня требовал блинов. Мы с Томой чуть не спалили хату, походя отравилиСеменыча, перепугали Альфреда, взбаламутили Лену… Уж не стану тебе описыватьэпопею с колкой дров. И теперь, когда наконец ценою нечеловеческих усилий мырастопили печь, ты…

– Не хочу оладьи!

– Нет уж, теперь придется их съесть!

– А-а-а, – зарыдал Никитос и унесся в кусты.

– Что на этот раз? – опять выглянула из избы Тамара. – Эй,Никитцын, иди оладушки есть.

– Он их не хочет, – мрачно сказала я.

– Да? – удивилась Тома. – Ну, бывает! Эй, Никитосина,отвечай, ужинать идешь?

– Неть, – донеслось из кустов.

– Почему?

– Не хочу оладьи.

– Ладно, – смилостивилась Томочка, – говори, чтоприготовить.

– «Наполеон».

– Торт?!

– Да.

Услыхав это, я пошла в избу, пускай разбираются без меня.