Если же в пьянке принимали участие диссиденты, то скандала ипобоища, как ни старайся, было не избежать. Те, что явились однажды к Людке (кто?! —вопила она потом, лично отмывая раковину и унитаз, — кто их привел?!) былисупругами и величали друг друга по имени-отчеству, она его — Владислав Никитич,он ее — Алевтина Марковна (в отличие от демократической Москвы чопорныйЛенинград всегда обожал формальности).

В начале застолья эксцентричная, но еще вменяемая АлевтинаМарковна, которую не раз таскали в Большой дом на беседы, проклинала трусостьнынешней мрази, всех этих жалких конформистов, готовых жрать подачки властей илизать отравленный мед с руки Гебухи… Ее слушали вполуха; время уже было не то,записываться в пикеты не торопились, все больше искали иностранных дипломатов —картинку продать, завязать знакомство на будущее, — да стремилисьучаствовать в квартирных выставках.

Когда все перепились, только ленивый не запирался сАлевтиной Марковной в ванной. Вывалившись оттуда в полном беспорядке, онакричала: «Владислав Никитич, простите меня, я — курва, я — скотская женщина!».

Супруг отвечал ей: «Что вы, Алевтина Марковна, какоймещанский вздор. Главное, что ваша высокая душа мне принадлежит безраздельно…».

Потом кто-то навалился грудью на составленный столик«чипендейл», тот разъехался, и в ущелье под ужасающий Людкин вопль рухнулкузнецовский и мейсенский фарфор…

Андрюша, который плохо держал выпивку, мирно уснул вдевичьей кровати Людки, а Захар пошел бродить по квартире, заперся в кабинетеСтепана Ильича, налил себе из запасов хозяина сухого красного, уселся в егоглубокое, еще дедовское кресло напротив огромной, искусно выполненой картыВенеции на стене, и застыл, разглядывая в свете настольной лампы дворцы, мосты,извилистую ленту Гранд Канала. Он был уверен, что оказавшись когда-нибудь вВенеции, мысленно представит эту старинную карту и пойдет, пойдет в сторонуАкадемии, поднимется на этот мост… И остановится на нем, и постоит, глядя, какснуют по Гранд Каналу катера и гондолы…

Он действительно вспомнил огромную старинную карту Венециииз кабинета Степана Ильича именно на мосту Академии, в свой первый приезд вэтот город…

Над Гранд Каналом неслись жемчужные мартовские облака, сзалива дул резкий ветер, и лента дворцов, отражаясь в неспокойной тяжелой водеканала, являла тот самый кирпично-сероватый, желтовато охристый оттенок старойкарты, что уютно жила в памяти Захара.

Степана Ильича к тому времени разбил паралич. Людка Минчинадостигла изрядных постов в Союзе художников. Андрюша был мертв. Венеция былапрекрасна…

На самом краю письменного стола Степана Ильича лежала стопкакниг, придавленная фигуркой бронзового бегемота. Захар потянулся и вытащилверхнюю. Это оказались письма Микеланджело. Когда-то он брал ее читать в библиотекеВинницкой художественной школы. Да, именно это издание. Но это былодавным-давно, в той жизни, еще до смерти мамы…

Он наугад раскрыл книгу на письме художника к Джорджо Вазари23 февраля 1556 года, и стал рассеянно читать… но сразу же встряхнулся, какопомнился: каждое слово было почему-то обращено к нему.

«Дорогой друг Джорджо! Пишу скверно, но должен сказать вамкое-что в ответ на ваше письмо. Вы знаете, что Урбино умер. Это была для менябольшая милость Бога, но в то же время тяжелая утрата и безутешное горе. Яговорю, что это была милость Бога, потому что Урбино, быв всю жизнь моейподдержкой, умирая, научил меня не только не бояться смерти, но желать ее. Онбыл при мне 26 лет, всегда предан и верен мне; теперь же, когда я надеялся наего поддержку в старости, он исчез и покинул меня одного, оставив мне толькоодну надежду: увидеться с ним в раю… Он не сожалел о жизни, а только сокрушалсяо том, что оставляет меня одного, обремененного недугами, в этом мире зла иизмены. Так как большая часть меня уже ушла туда вместе с ним, то на другуючасть мне не осталось ничего, кроме ничтожества…

Ваш Микельаноло Буонарроти в Риме».

— Он исчез и покинул меня одного, — прошепталЗахар, чувствуя внутреннюю дрожь от этой фразы… Принялся листать страницы писемэтого тяжелого, вечно одинокого человека. Вот упоминание о картоне «Купающихсясолдат», впоследствии пропавшем… Какая печаль, что картон исчез. Вообще, какаяпечаль, что на протяжении человеческой истории исчезли тысячи, сотни тысячрисунков, картин, рукописей, нот… Если б можно было каким-то образом вывернуввремя наизнанку, обнаружить их где-нибудь в незаметном сарае, в забытых ящиках,в подвалах библиотек, на чердаках старых домов… Или просто, подумал он, простовоссоздать шедевры, тщательно изучив технологию, по которой работалМастер, — ведь каждый из них изобретал свою технологию, каждый становилсябогом самому себе, своим холстам и картонам. Становился богом в своейвселенной, подумал он, а если не богом, то и незачем искусством заниматься…

С книгой в руке он задремал в уютном кресле Степана Ильича,пока его не разбудил какой-то особенно мерзкий вопль в коридоре. Со вздохомподнявшись, он вышел и наткнулся все на ту же возвышенную чету, на сей разобоюдопьяную.

Владислав Никитич держал за горло Алевтину Марковну и,привалив ее к стене, рычал:

— Алка! Если ты, блядь, не прекратишь, я дома тебе всюрожу разнесу по зубешнику!

* * *

Они подрабатывали везде, где только возникал и трепеталпризрак плодоносных башлей, и не было летом в окрестностях Винницы такогопредприятия или колхоза, чьи бы доски почета спустя даже много лет не являлиследы их благородных кистей. Шаргород! Тульчин! Фастов! Гайсин и Ладыжин,Бершадь и Калиновка, Ямполь, наконец. Не говоря уже об окрестных колхозах, гдепосле работы можно было наесться до отвалу винограда и яблок и ночевать прямо втраве, вынимая из-под щеки заблудшего щекотуна-кузнечика…

Первая запись в трудовой книжке Андрюши значилась:«доставщик телеграмм сто седьмого отделения узла связи».

А Захару выпало причудливое место на фабрике игрушек.Называлась эта профессия: «Скульптор по оснастке» и досталась все от того жеИгоря Малькова. Игорь поговорил с мастером цеха мягкой игрушки, чей сын ходил кнему в театральную студию, и тот велел Захару явиться.

Был этот мастер усталым и прямодушным, в линялом синемхалате. Разговор шел под мерный шум механического подскока заводных деталей наконвейере.

— Ты сколько хочешь за игрушку, пацан? — спросилмастер.

— А какие у вас расценки? — поинтересовался Захар.

— Эт ты брось — расценки, — нахмурилсямастер. — Какие еще расценки. Говори — сколько хочешь, и поладим.

— Ну, например… тридцать пять рублей, — сказалЗахар. И по умиротворенной физиономии мастера сразу понял, что продешевил. Тотвыписывал на игрушку сто сорок, сто пятьдесят рублей, разницу забирал себе,впрочем, делился и с начальником цеха.

Это была металлическая коробка на лапках, которую надо было«одеть» цыплячьим тельцем. Проходила неделя-другая, Захар являлся за следующимзаказом, и мастер говорил: