А коллекционер-сексопатолог от пикантных тем перешел кдавней выставке Альтмана, в начале семидесятых. Интересно, шепнул Андрюша, он иАльтмана лечил?

— …эта выставка стала возможной только по однойпричине, — заметил Степан Ильич, — Альтман Ленина рисовал, то естьбыл неприкосновенен. Пускали «паровозом» с десяток лукичей, а там уж можно былои на кое-что другое поглядеть…

— Совершенно верно, — подхватилколлекционер. — Тем не менее, выставку час не открывали, собралась толпа,кто-то выкрикнул: «Абстракционизм в России умер!» — и сразу из толпы в ответ:«Не умер, а убит!». А поверх толпы грозное: «Я знаю, кто это сказал!»… Да, этобыли времена, доложу вам. У Альтмана я потом подписал каталог выставки. Сам онбьи смешным и трогательным: такая маленькая обезьянка в коричневом костюме, сплаточком на шее, весь не отсюда…

У коллекционера был необыкновенного тембра голос —одновременно мягкий и властный, негромкий, но слышный поверх любого разговора.Убедительнейший голос.

Людка шепнула Захару, что Босота — оказывается, у этоговеликана была такая вот смешная бродяжья фамилия, — купил у папы сразунесколько офортов. И этот вечер, он, конечно, как бы и Пасха, но и обмывка. Вон,видишь, как папаня доволен, даже клюкнул поболе, чем врач разрешил.

— Эй, па-апа! — и пальцем погрозила отцу с другогоконца стола, делая страшные глаза…

…Уже заполночь Захар с Андрюшей вышли от Минчиных, ивыяснилось, что к вечеру страшно похолодало; они шли по колено в свистящей итреплющей брюки поземке, а когда добрели до моста, оказалось, что тот развели.

— Куда деваться? — морщась от колючего ветра,спросил Андрюша. — А пошли в собор! Там сейчас тепло, надышали. Вот Бабанябыла бы довольна! Пошли, я свечку за нее поставлю…

И всю Пасхальную ночь они простояли на ногах меж старух, тои дело задирая головы на знаменитый купол Троицкого собора, со строгимистатуями святых работы Шубина.

На рассвете Андрюша христосовался со старушками, называл ихвсех «бабанями» и был просветлен и возвышен. И назад они шли через кладбище лавры,мимо склепа со славнейшей русской могилой, так просто поименованной: «Здесьлежит Суворов»…

И уже немыслимо было представить, что тот разговор утром, натеррасе, мог повернуть совсем в другую сторону, что дядю Сёму мог не впечатлитьсвоими рассказами «дорогой клиент», да этот клиент попросту мог сесть всоседнее кресло, к Исидору Матвеичу, а тому один хрен — что художник, чтосапожник; в конце концов, у дяди Сёмы могло не оказаться — совершеннослучайно! — адреса Фанни Захаровны — а у той в день получения письма моглобыть неподходящее настроение…

И тогда — страшно вымолвить! — тогда бы в их жизни небыло Питера: ни школы, ни обожаемого запаха смоченной водой коробочкиакварельных красок «Ленинград», ни сводящего зубы известнякового запаха толькочто отшлифованного типографского камня, ни запаха азотки от травленных досок вофортной; ни лип Летнего сада, изумрудно зеленеющих весной, ни мутного серогольда на Неве, по которому так просто перебежать на другой берег, спустившись поступеням от сфинксов академии; ни красных кленов Приморского парка, ни блеклогосолнца на крупах клодтовых коней, летящих в руках у возничих, ни бронзовой подлуной воды Обводного канала, ни звенящих в ночи трамваев, заворачивающих накруг, ни ночного, холодящего сердце: «цок-цок-цок!» — каблучками — по гулкойлестнице парадного…

Не было бы этого странно тлеющего белыми ночами невесомогогорода, от которого теперь так трудно оторваться, даже на неделю…

На первом курсе академии жить стало куда веселее: у Захара сАндрюшей появилась мастерская — огромная мансарда с отличным верхним светом.Вообще, в Питере с мастерскими было раздолье: любое домоуправление владелосокровищем — нежилым фондом. Полуподвалы, мансарды и чердаки, волнуясь всемифибрами сплетенных паутин, ждали своих вдохновенных обитателей. Главное былополучить справку в деканате — студент такой-то нуждается в мастерской. И еслитолково подойти к вопросу, можно устроиться и без денег: лозунги к праздникамписать или портрет начальника ЖЭКа.

Захар был гением устройства подобных сделок. И завосемьдесят метров в мансарде дома у Обводного канала, на Лиговском проспекте —седьмой этаж по черной лестнице, — они с Андрюшей обязались расписыватьдекорации в клубе жилконторы.

Место оказалось густое, исконно питерское. Рядом — гастроном,напротив — кинотеатр «Север». А неподалеку на Пушкинской — там, где скверик спамятником, — в скромном кафе изумительно готовили рисовую кашу с изюмом.Запекали ее в печи, в горшочке, и подавали с тоненькой золотистой корочкой, эх!

За неделю они обставили мастерскую. Жука отдала этажерку идва стула. Кое-что вытащили из старых заколоченных домов, поставленных накапремонт: золоченый деревянный барочный карниз на окно XVIII века, бронзовыеподсвечники, засиявшие после чистки, медную подставку под зонты на трехкогтистых лапах и старинное квадратное кресло красного дерева, с львинымиголовами под подлокотниками и на спинке. С трудами великими перенесли, отдыхаячерез каждые двадцать шагов, найденный в пустой квартире круглый стол сразбитой мраморной столешницей. Андрюша накинулся на все это хозяйствокоршуном, и целыми днями возился, приговаривая Бабанино: «починять-починять!».

Но главное: Игорь Мальков, молодой режиссер из«Ленконцерта», с которым они уговорились ставить в клубе первый спектакль —«Золушку» Шварца, — подарил им дивный пружинный диванчик с тещиной дачи;обшивка на цветастых валиках чуток ободрана, но крепок, что твой батут. Однако…тяжел, гробина! Ребята, сказал Игорь, не сомневайтесь: этот старый конь перевезна своей натруженной спине не одну наездницу. И втроем они часа три втаскивалидиван на седьмой этаж.

По поводу наездниц: оба в то время словно с цепи сорвались.Табличкой «занято» служила пластинка Дюка Элингтона. Если она висела на дверитой стороной, где записан легендарный «Караван», значит, путь в мастерскуюзакрыт; значит, сейчас там, на волнах барханов, мерно плывет саксофонная одурьлюбви, и третьего лишнего просят временно отвалить.

В конце-концов жильцы нижних квартир, измученные бурнойсветской жизнью двух юных «мазил», написали в домоуправление донос. Это былопоэтическое послание: «…а стоит только спуститься сумеркам, как по лестнице все— женщины, женщины, женщины… Много раз мы обращались в милицию, но намотвечали, что за молодежью — будущее…»

Наконец, в разгар очередной вечеринки явился мент, разогналчестную публику, устроил дикую головомойку художественным ковбоям и диванчиквелел убрать.

Они пригласили всех на похороны диванчика, с панихидой инадгробными речами. Подробно перечислили все дивные тела, вздрагивавшие на егопружинах; каждую пружину оплакали по отдельности… В последний раз поставилиДюка Эллингтона… Выволокли диванчик, и с грузчицкими воплями — вира!майна! — пусть слышат эти гады — утопили в Обводном канале. Не на помойкуже его выбрасывать, резонно заметил Андрюша.