В другой раз привела их во двор-кольцо, покричать — туда всекричать заходили, эхо было удивительным: если громко крикнуть, твой голос будетдолго метаться среди стен, аукаться сам с собою, возникая то тут, то там,неправдоподобно ясно, выдуваясь, как пузырь, и тихо угасая… И они кричали, и поочереди, и вместе; замирали, слушая себя, и опять кричали — пока с пятого этажаих не погнал решительным матом некий обезумевший гражданин.

Иногда Людка внезапно останавливалась напротив какой-нибудь«Шашлычной» на Садовой и говорила:

— Здесь Свидригайлов пил с Раскольниковым: смотрите, теже люди сидят.

И правда: время от времени — бах! — одна головабессильно падала лбом об стол. Бах! — падала другая.

Или, проходя мимо какого-то особняка, Людка прерывалаоживленный разговор не менее оживленным:

— Ой, обратите внимание: в этом доме Распутина убили! Воттут его волокли…

Или махнет рукой, так, за спину себе:

— А сюда приезжал граф Зубов к будущему императоруАлександру Первому, с заговором против Павла. Тот Зубов, чьей табакеркой Павлучереп проломили.

Или прикажет в воскресенье «быть как штык» ровно в десять натакой-то остановке и везет их на Пряжку, к последней квартире Блока… А там всенемного напоминает Южный Буг: река, лодочная станция. Деревня — не деревня,город — не город…

Людка знала Ленинград досконально, удивительно знала: отецизрисовал его вдоль и поперек, и дочь таскал всюду с собой, с самого малого еедетства. Она знала норные проходные дворы, что, как обручи, насаживались одинна другой, арка за аркой, заканчиваясь глухим каменным мешком… откуда дверькакой-нибудь дворницкой вела в сквозную щель, из которой — нырок наружу — и тыоказывался в следующей анфиладе замшелых и темных дворов-колодцев; туда даже вясный день не заглядывало солнце, а выходя из дому, невозможно было определить— что за погода сегодня.

Людка уверяла, что революция победила потому, что большевикизнали все проходные дворы как свои пять пальцев.

Она показывала сохранившиеся в некоторых дворах изумрудныеот мха поленницы сырых дров, которыми топили когда-то печи и камины; приводиламальчиков на деревенского вида задворки, где росли душистые сирень и черемуха,и от этих запахов сшибало с ног; а однажды везла их долго на трамвае,посмотреть «аутентичную», заодно и слово выучили, булыжную мостовую, нетронутую со времен Пушкина.

В конце концов, видимо с согласия отца, привела двоих этих гавриковв дом, поразивший воображение обоих.

Это была огромная пятикомнатная квартира в дореволюционномдоме на берегу Невы, за мостом Александра Невского: с лепными потолками, двумяалебастровыми колоннами в гостиной, с высокими арочными окнами, всязаставленная антикварной мебелью, частью реставрированной самим хозяином. Людкапоказала ребятам сундучок с ручками по бокам, который Степан Ильич подобрал напомойке и привел в порядок; оказалось — дорожный ящик конца восемнадцатоговека. В гостиной стоял украшенный изящной резьбой великолепный книжный шкафкрасного дерева, в стиле позднего Георга III, лаковый китайский шкаф дляфарфора, полный тонких, напросвет чашек — каждая со своим именем и возрастом, ифортепиано с бронзовыми канделябрами для свечей, на крышке которого обитали трифарфоровых статуэтки, три многажды битые и клееные маркизы: одна сидела затуалетным столиком, другая держала в руке клетку с птицей, третья пила кофе,кокетливо улыбаясь.

Домработница Ирина Игнатьевна, которую все так и называли поимени-отчеству — ребята сначала приняли ее то ли за тетушку, то ли загостью, — сервировала чай на чудном столике в стиле «чипендейл»,состоявшем из двух половинок, каждая о четырех ногах. Половинки составлялись,получался овал: стол-сороконожка.

Они провели там полдня и плавно остались (пап, можномальчики у нас и поужинают? — давай, подкорми доходяг) — остались наужин. Да и не ужин это был, а настоящее барское застолье: льняные салфетки вкольцах, подставки под вилки и ножи в форме мчащихся коней (на вихревую гривуможно было уложить и серебряную чайную ложечку)…

И все было поразительно и непривычно: что это непразднество, не дата какая-нибудь, а — как объяснила Людка — просто ужин вчесть приезда папиного друга, директора Рижского государственного музея; чтодомработница Ирина Игнатьевна не только приготовила всю еду, но и молча и ловкоподавала за столом, как лакей во французском кино; что за раздвинутыйнеобъятный, какой-то дворцовый стол свободно уселись, не теснясь локтями, еще несколькогостей: старший научный сотрудник Русского музея, два аспиранта СтепанаИльича и еще три какие-то разновозрастные и разновеликие дамы, имена и занятиякоторых остались неопознанными.

И разговор за столом так легко, с усмешкой, переходил содной темы на другую, будто невидимый джазист непринужденно перебирал клавишито в верхнем, то в нижнем регистре, то брал аккорд из трех собеседников, тодавал позвучать дуэту, а то вдруг с рассказом или анекдотом вступал соло кто-тоиз присутствующих…

Степан Ильич разговора не начинал и не прерывал, но ухомхозяина чувствуя, что тема иссякает, двумя-тремя фразами ее комментировал, ибеседа или спор сразу вспыхивали другой гранью.

…Вот, значит, как надо в Питере жить, думал Захар,возвращаясь домой, к тетке. Именно так: свободно, с иронией обсуждая любую темуи любого человека; рассказывая, никого не боясь, политические анекдоты,зарабатывая своим трудом и талантом много денег, ни у кого и ни на что неиспрашивая позволения…

И вспомнил, как, посмеиваясь, рассказывал сегодня СтепанИльич о приезде Марка Шагала в Питер, году в 73-м… Как вели того по Русскомумузею, где, конечно же, ни одной его картины ни на одной стене не висело — всепылились в запасниках. И пока художника вели по залам, некая Милочка галопоммчалась вешать его картину, так что, когда Шагал до своей картины дошел, та ещекачалась… И Шагал понимающе улыбнулся.

Вспомнил Захар и огромный кабинет Степана Ильича, смассивным письменным столом, на окраине которого небольшой скалой возвышалсястаринный чернильный прибор с целой толпой бронзовых зверушек; и лесенкуприпомнил — великолепную стеллажную лесенку красного дерева, — такую,какая, должно быть, была до войны в кабинете у деда.

Между ленинградской художественной школой имени Иогансона имосковским Суриковским училищем был принят обмен студентами. Так что десятыйкласс СХШ, где учились Захар, Андрюша, Людка Минчина и рыжая одесситка Марго,на целый семестр переместился в Москву. Коренные питерцы, голубая-то кровь, крутилиносами и губы кривили, иронически поглядывая вокруг. («Они выводят нас на этуих Красную площадь, — рассказывала потом Людка отцу, — и,представляешь, говорят: ребята, вы находитесь на самой красивой площади вмире!»)

Но все же дышать тут явно было легче, во всех смыслах:учебном, пространственном, человеческом… даже в театральном.