Ну да, сказал Андрюша, а остановиться где же, хотя б навремя экзаменов?

И вот тогда…

Ша, хлопчики, торжественно проговорил дядя Сёма, складываягазету и оглаживая ее на сгибе, ша, у меня от Нюси остался один адресок!

И смешной старый дядька написал то историческое письмо,благодаря которому жизнь сложилась так, как сложилась. И хватит уже об этом…

Если вам не плевать на родство, писал дядя Сёма, то вот вамвозможность поучаствовать в судьбе чудного мальчика, приютить у себя родного,скажем прямо, вашего племянника. Само собой, на время — пока он не получиткойку в интернате.

(Было решено, что при благоприятном ответе неизвестнойродственницы Захар поедет первым, в разведку).

* * *

Получив письмо, Жука разволновалась.

Нет, она не больно думала все эти годы о своей сестре,которую помнила смутно каким-то кудрявым младенцем; в связи с обстоятельствамисудьбы лишена была того чувства родственности, о котором топорно писал этотвинницкий Сёма. И вообще, Жука давно уже привыкла жить для себя. Звездные годыее взрослости и ответственности пришлись на блокаду и эвакуацию, на тяжелоедетство; и как сама блокада ушла во мглу детской памяти, которую подсознание несобиралось рассеивать, так и желание кого-то опекать, отвечать за кого-тоисчезло и растворилось в заботе и в мыслях о себе. Ей никто особо не был нужен.После того, как в пятьдесят втором тетя Ксана выхлопотала себе комнату вкоммуналке на Крестовском, Жука осталась в райских условиях, полной хозяйкойсорокаметровой залы, и лишь с тремя вполне приличными соседями в квартире:бывшую гостиную занимала пожилая косметичка Людмилочка, с тщательнозашпаклеванным, каким-то барельефным лицом, являя собою наглядный уровеньпрофессионального мастерства. К ней ходили на дом клиентки, и тоже — дамы всёизысканные, которые, правда, могли вас и напугать, если внезапно столкнуться сними перед дверью в ванную, куда с вытаращенными глазами, прикрывая полотенцемгруди, они устремлялись смывать клубничную или отбеливающую маску.

Бывшую родительскую спальню и бывшую детскую — ее, Жуки,детскую, — занимал подполковник Щукин с женой, тоже — люди достойные,потерявшие двух сыновей в войну, — ах, да что говорить, у каждого своегоре: вот так все сложилось, и никто не виноват. Главное, ни о чем не думать ине заглядывать в приоткрытую дверь комнаты Людмилочки на мамин рояль, накотором восьмилетняя Жука так долго учила «Менуэт» Баха. (Рояль выжил во времяблокады и эвакуации Жуки в Пермь только потому, что застрял в дверях комнаты —его не смогли вынести…)

Ну и что, что Людмилочка ни на чем не играет, а вернутьрояль решительно отказалась. Ее можно понять: мало ли кто вот так нагрянет дастанет на привычную твою мебель права предъявлять. Главное: соседи у Жукитихие, непьющие (вон тетя Ксана все разбиралась со своими алкашами за стенкой,что заварку у нее воровали, а как пришла однажды в милицию по делам прописки даувидала там на стенде «Их разыскивает милиция» фото своего соседа, так вопрос озаварке разом и отпал).

Давным-давно Жука была замужем за неким геологом, которыйслишком часто и слишком надолго уезжал, и за время трехлетнего бракаотсутствовал дома в целом месяцев пятнадцать — возможно, потому ей как-то непришлось родить ребенка. А возможно, судьба, что зорко приглядывает за всеминами, приметила ее, Жуки, абсолютную, исчерпывающую любовь к себе, и разрешениена ребеночка не выдала.

Ко времени получения эпохального письма от дяди Сёмы Жукапреподавала в университете испанскую литературу, была обеспечена, независима,любила вмиг сорваться с места и вдруг оказаться в каком-нибудь поезде;частенько наведывалась в Москву — по театрам прошвырнуться, навестить испанскихдрузей; там, в Испанском культурном центре на улице Жданова, всегда былонакурено и шумно, пахло хорошим кофе, орал телевизор, за столиками сиделипожилые испанцы в своих беретах, которые пили вино, смотрели футбол, играли вшахматы и, бурно жестикулируя, обсуждали тех, кто уже вернулся домой… А застойкой бара с отличной машиной для кофе всегда царил неизменный администратор,весельчак Альваро Сьерра — маленький, рыжий, по кличке почему-то «Агент», онзамечательно пел две песни: «Армия Эбро», и «Гвоздики» — чистым и робким,замирающим на высотах голосом.

Молодость, что уж там говорить, пролетела, однако романтическийтонус отнюдь не унесла с собой. Жука была бодра, по утрам совершала ещенекоторые балетные па у раскрытого окна — например, с легкостью держала арабескили, как в народе это называют — «ласточку».

Одним словом, в расцвете своих зрелых спокойных лет Жукажила интересной и насыщенной жизнью, ни в каких провинциальных родственниках ненуждаясь.

Однако… ее как-то тронуло, что неизвестный юноша носитполное имя ее отца. Даже странно представить, что на свете кто-то еще можетназываться Захаром Мироновичем Кордовиным… (тогда она еще и вообразить была нев состоянии, до какого болезненного оцепенения этот юноша похож на папу!).

Одним словом, письмо угодило Жуке под настроение в нужнуюминуту: она как раз вернулась из Кисловодска, где провела три чудесных, никогоне обязывающих недели с одним председателем райпотребсоюза Махачкалинскогорайона («скажем так, Фанни Захаровна: люди приходят, того-сего им надо, можно литот-другой эшелон списать, так? Деньги у нас не считают. Деньги кладут навесы».).

Она подумала — ну, в самом деле, что это я? Какие счеты, всемертвы, жизнь продолжается… Села и написала, что принять племянника она непротив. Пусть приезжает и остановится у нее.

Само собой, на время.

Само собой, он остался у нее навсегда.

И дело не в той оторопи, которая буквально парализовала ее,когда, открыв на звонок дверь, она увидела на пороге обаятельного черноволосогокрепыша с беспощадными серыми глазами; дело в его мягкой безоговорочной воле,которой — точно как у папы — подчинялись все, кто попадал в сферу его взгляда,улыбки, брошенного вскользь замечания или шутки.

И все годы учебы он проспал на полу, на красном надувномматрасе, купленном в спортивном отделе Винницкого универмага. («Зюня, ты недолжен быть для тети обузой. Ты должен быть скромный самостоятельный парень.Развернул — надул — лег — уснул. Проснулся — сдул — сложил — ушел на экзамен».)

Ах, красный матрас, красное плавучее средство — как же он оказалсякрепок, надежен и упруг! Как часто он выдерживал двоих — особенно в те недели,когда тетя уезжала в свои Гагры — Сочи — Кисловодск (взяв с негочестное-благородное слово не паскудить, то есть, не осквернять ее благородноголожа. Могла и не волноваться: более неудобного снаряда для упражнений в любвивообразить было немыслимо).

Тогда бывший кабинет деда словно приосанивался, стряхивал ссебя унылые будни, жадно вслушиваясь в молодой смех, стоны и шепот, —возможно, вспоминал своего давнего хозяина.

Какие заплывы совершались тогда на красном надувном галеоне,какие соревнования — кто дольше, кто дальше, кто выше… Неутомимо: и кролем, ибрассом, и на спине… или как капитан, вглядываясь в даль, в окна и чердаки доманапротив, поверх двух шелковистых, пушком покрытых волн, то утихающих вистомном штиле, то поднимающих капитана ввысь, на гребень вздыбленного валаспины, с пенной гривой самых разных — рыжих, каштановых, русых, пепельныхкудрей, — в ожидании последнего ликующего вопля: «Земля! Земля-а-а-а!!!»…