— Это… ты? — пораженно спросил Захар нового друга.Тот засмеялся и сказал:

— Не, эт Бабаня. Ба-ба-ня-а! Ты дома?

И к ним из соседней комнатки вышла старая веселая ведьма,вся как корень сушеный: морщинистая, обожженная, точно глина, —пронзительная!

Она подошла к Захару близко-близко… вгляделась своимиострыми васильковыми глазками. Наконец проговорила внятно и как-то прибауточно:

— Ха-арош парень, но много чё ишшет!

Ишшет, заметил Андрюша, и хорошо, что ишшет. Найдетчего-нить, и будет починять-починять…

Вообще бабка с внуком говорили на каком-то смешномприбауточном языке, в отличие от отца, Казимира Модестовича — тот работалинженером на электростанции и дома бывал редко: неделями жил у какой-то женщинына Замостье, которую бабка с Андрюшей называли не по имени, а просто зазнобой. Появляясьв маленькой хатке, он производил впечатление слона в посудной лавке, и что-тонепременно ронял, ахал, руками всплескивал, поворачивался и смахивал с полки,разбивал окончательно; или наступал на одного из белоснежных сказочных котов,которых и звали-то по-человечьи: Ваня — Маня — Сидор.

В сарайчике во дворе у Андрюши и Бабани хранились залежистарых вещей, но не обычного барахла, какое складывают в сараи, жалея выкинутьна помойку, в надежде, что старый диван с торчащими пружинами иликресло-качалка с отломанной ручкой еще ничего и когда-нибудь пригодятся надаче. Нет, это были вещи удивительные: старинные, застрявшие на половинечетвертого, часы с бессильно обвисшими чернеными еловыми гирями, трубаграммофона, трехногое бюро с полузатертыми картинками на крышке, расписнаядеревянная шкатулка с облезлыми боками, но до сих пор издающая удивленныйобрывок хриплой мелодии; большой медный колокол с тиснеными фигурами летящихпышнозадых ангелов; королевского вида трон с выдранной из сиденья обивкой…

Вдоль стен стояли старые рамы, а в них — то полуслепаякартина, то мутное, будто озеро в ряске, зеркало. Это хромоногое увечноевоинство ждало своего часа. Все это надо было починять-починять… А Бабаняоказалась не просто веселой старой ведьмой, а реставратором, и в молодости, ещедо первой мировой, училась в Варшаве. Сейчас она вволю занималась, чем душавелит, реставрируя найденные или выкупленные за гроши антикварные вещи; иногдатолько брала от организаций интересные заказы. Например, добавил Андрюша,недавно работала секретер XVIII века из дома-музея Пирогова, и он, Андрюша,помогал. Ей-богу!

* * *

Они теперь проводили вместе любую свободную минуту. Всестало общим, иногда даже мысли: как заметишь милиционера Перепеленко, с егогрозной, полной семечек, кобурой, переглянешься и одновременно выпалишь:«Хлопци, клешню подставляй!».

И драться рядом сподручнее: то было время, когда шли войнойулица на улицу, сражались жестоко — палками, кирпичами. Вот тогда очень важно,кто тебя со спины прикрывает. Опять же ценно, когда играешь с другом в однойфутбольной команде. Андрюша, правда, бегать долго не мог: все лицо обсыпаломелким бисером пота, а губы становились пепельными, и он все норовил посидетьили даже полежать на травке. И Захар терпеливо ждал рядом, пока тот отлежится…

Часто они ошивались на Иерусалимке: неподалеку отПервомайской был парчок, где собирались пацаны для игры в цурки-балан:ставилась на кирпичи банка, в нее, как в городках, кидали палкой, стараясьсбить.

Летом же пропадали на Южном Буге. Там под крутым обрывомтянулся дикий травянистый пляж с тинистой водой и зарослями камыша. Сидели судочками рыбаки, висели на нежном неугомонном моторчике серые глазастыестрекозы, всплескивали на солнце желтые и белые капустницы. А можно былосмотаться на Кумбары — на другой пляж, городской, песчаный — культурный; состровом, соединенным с Замостьем деревянным мостом. На острове в дощатыхбудках продавали лимонад, пиво, пирожки и пряники.

От пристани, что у самого моста, соединяющего Замостье состарым городом, вверх по течению ходил в Стрижевку речной пароходик — тудамногие винничане, прихватив палатки и спальные мешки, ездили в кемпинги —отдыхать. А вниз по течению Буга ходил к Сабаровской ГЭС другой пароход.

Если от моста идти влево, добредешь до холма, гдесохранились несколько древних покосившихся надгробий какого-тостранного-иностранного кладбища. Некоторые надгробия вертикальные; одно вообщев виде ствола с обрубленными ветвями. И выбиты на них узоры-не узоры, буквы-небуквы, а хотелось сказать… письмена. Помимо этих письмен, на уцелевших камняхможно было различить не до конца выветренные подсвечники, листья, двухоскаленных львов, сцепившихся друг с другом собственными хвостами, какие-токолонны с кудрявыми навершиями. А на одном — темно-сером, щербатом, — былвыбит отлично сохранившийся корабль, трехмачтовик! Наверное, под ним лежалкакой-то старинный моряк. Жаль, что невозможно было прочитать — что написано.

Дядя Сёма, когда Зюня впервые попал туда и вечеромрассказывал о таинственных старинных могилах, хмыкнул и сказал: еще бы, этостарое еврейское кладбище, и надписи тоже еврейские, есть такой древнейшийязык, всем языкам голова. Зюня спросил: — идиш? Он немного понимал идиш, вообщебыстро хватал иностранные слова, хотя мама терпеть не могла, когда баба Нюсяпринималась говорить с ней или дядей Сёмой по-малански.

— Нет, — хмуро ответил дядя, провожая взглядоммаму, которая отправилась в кухню отсыпать себе из «мыски» тыквенныхсемечек. — Другой совсем язык, очень древний, на нем Библия написана.

— Библия-шмиблия! — крикнула из кухни мама. —Твои стариковские дела!

За лето между шестым и седьмым классами они с Андрюшейсравнялись в росте. Захар сильно вытянулся, а Андрюша чуток притормозил, словноподжидая друга. Но оба за лето, как говорил дядя Сёма, огрубли и налились, посколькубыли на воздухе с утра до вечера. Каждый день уходили с альбомами и карандашамина Южный Буг. Валялись или сидели на траве среди заброшенных могил старогокладбища, рисовали открывшийся вид на фруктовые сады, на ширь водоема. Многоплавали… и много, очень много говорили о девчонках. И были такие разные: Захар— черноволосый крепыш, с вьющимися, едва на сантиметр их отпустишь, волосами,Андрюша — нестеровский синеглазый отрок, с выгоревшими на солнце белыми легкимипатлами, которые он прихватывал красной бабаниной косынкой.

* * *

А еще через год в гости к тетке опять пожаловала Танька. Онане наведывалась три года, заканчивала институт и собиралась замуж заоднокурсника. Свои соломенные волосы в этом сезоне красила в черный цвет,из-под которого желтые раскосые глаза глядели как-то особенно дико.

С Захаром они встретились вечером, когда он вернулся домойпосле удачного футбольного матча — намаянный, довольный, голодный. Поднялся натеррасу, совлек с себя пропотевшую майку, бросил ее на пол и — голый по пояс,загорелый — настоящий мулат, крикнул вверх:

— Ма-а-м! Чё есть покушать?