— Мам, ты куда? — спросил он уже в спину ей. Она,не оборачиваясь, перекинула сумку через плечо и махнула рукой:

— Я припоздаю… Ты уроки делай!

И всю ту зиму и весну время от времени появлялсянеприкаянный и словно бы с каждым наездом все более худевший дядя Боря. В домне заходил; дважды Захар и Андрюша сталкивались с ними в городе, и мама былатак ошеломляюще красива, что взгляд Захара прежде выхватывал из толпыпрекрасное женское лицо, а уж затем понимал, что это — мама. А однажды видел,как эти двое вместе выходили из гостиницы «Савой»…

В один из вечеров в начале апреля, когда мама выхватила унего книжку и выключила свет, и они уже затихли, вдруг прозвучал в темноте ееосторожно улыбающийся голос:

— Слушай, сын… отчего бы мне не родить тебе сестру илибрата?

И его словно обухом по голове ударили. Он напрягся и вватной тишине тихо спросил:

— Зачем?

— Ну… — она запнулась, принужденно засмеялась исказала: — Будет тебе родная душа. А то вон ты совсем один.

Он хотел горячо возразить, что не один, что у него естьАндрюша, и еще разное-всякое вокруг, и главное, есть она сама… Но промолчал,чувствуя, как гулко бьется в животе одинокое сердце…

Наконец, когда уже ей казалось, что сын заснул, он вдругспокойно и ровно проговорил:

— Делай, как ты хочешь, мама, — и прижался щекой кее ступне — напрасно, потому что по этой, мокрой щеке своего сыночка, совсемвзрослого мужика, — мама все поняла.

И тут, на этом вечере ему впоследствии всегда хотелосьопустить занавес, вот как Жука своим инфантильно-бездумным: «…и так далее».

Но его беспощадная память хранила все в незыблемом порядке,как краски и инструменты в его мастерской, и при случае снимала с неожиданных,к слову или к мысли подвернувшихся полочек то одну, то другую картину тогострашного дня. И тогда — будто рука реставратора расчищала холст — перед нимвозникало бледное мамино лицо и почему-то мокрый с подолу черный плащ, которыйона, тяжело войдя в комнату, сбросила на пол, и то, как она глухо проговорила:

— Сынок… принеси из кухни тот алюминиевый тазик…

А когда он поднялся с тазиком в их комнату, мама уже лежалана тахте, подстелив под себя все тот же черный плащ — он взялся за него, и рукався оказалась в крови.

— Мама!!! — заорал он, почему-то решив, что еекто-то бешеный заколол на тренировке открытой рапирой, а она, трясясь крупнойдрожью, бормотала:

— Ничего, сынок… это бывает… это сейчас кончится… тыуже большой… это бывает. Подставь под меня тазик…

И как он вдруг понял, что — нет, не закололи, это не оттудакровь… и бегал выливать из-под нее тазик, и опять подставлял его дрожащимируками, слабыми от ужаса.

И как назло, дома никого не было, а она все бормотала —сейчас пройдет… сейчас все кончится… это бывает, сынок… ты ведь уже большой, непугайся… — и он плакал, и не знал, что делать и куда бежать.

И как на их улице не работал автомат, и за две улицы, тот,другой, — тоже… и, в конце концов, «скорую» вызвал эндокринолог Кац, и«скорая» минут сорок не приезжала. И мама уже не отвечала на его вопли, итолько кровь из нее лилась и лилась в этот проклятый тазик… который потом они сдядей Сёмой выбросили. Потом…

В особенно тяжелые минуты он вспоминал, как поддатыесанитары в конце концов приехавшей «скорой» сносили по узкой лестнице носилки,и один из них безостановочно матерился, потому что другой неуклюжеразворачивался.

«Серега, бля, я ж те, бля, сказал: выше! Подними ее, бля,выше, она не проходит!»

Да, Жука, да: и так далее…

И на другой день после похорон они с дядей Сёмой устроилипогребальный костер в углу двора, возле уборной. И дядя Сёма командовал, чтобыЗюня подобрал еще вон ту палочку и ту картонку, и ту отличную досочку, котораяхорошо сгорит… И все эти простыни и подушки, и черный плащ… и вся эта маминазапекшаяся кровь так яростно горели, пыхая в небо целыми растрепанными букетамимгновенно и причудливо сгорающих белых перьев…

И дядя Сёма вдруг каркнул не своим голосом: «Как вся еежизнь, этой шалавы… шалавы!» — и тогда он бросился на своего старого дядьку,сбил его с ног, и они катались по земле, молотя друг друга, как будто за живуюдрались, и чуть сами не закатились в этот мамин костер.

* * *

…После чего месяца два он прожил у Андрюши: прибрел пешком,вяло пробормотал — я тут немного посплю… И спал неделю — так глубоко, такздорово спал, выплывая и выплывая изо всех сил из мутной глубины Буга. Бабанятолько изредка трогала его за плечо, давая попить какую-то мятную воду которуюон жадно пил; и не подпускала к нему внука, словно Захар был зачумленным. Ивновь он уходил камнем на самое дно Буга, и вновь отталкивался пятками отилистого дна, и выплывал, и выплывал…

Наконец, однажды проснулся, сел на кровати, очень слабый,страшно голодный, но различающий все так ясно, будто от всего его существаостались только огромные острые глаза. На расписном сундуке сидели рядышкомВаня — Маня, а Сидор с полу посматривал на них, приготовляясь прыгнуть. От порогасиял подсолнухами расписной «коврик», и где-то во дворе, из сарая едвадоносились до него голоса. Потом в комнату вошла Бабаня, ужасно обрадовалась,увидев осмысленного Захара, крикнула: — Андрюша, беги сюда! Починили мы его,починили!

Но в один из летних дней возвращаясь с этюдов, Захар увиделидущего по мосту дядю Сёму. Тот шел один, сильно припадая на ногу, ничеговокруг не замечая, небритый, отключенный от всего мира; шел и разговаривал самс собой, пересчитывая палкой жерди ограды.

Захар повернулся и — с этюдником через плечо — пошел за нимследом, беззвучно плача и слушая, как деревянная дядькина тросточка глухопересчитывает чугунные жерди моста: «Рит-ка… Рит-ка… Рит-ка…».

Через год они с Андрюшей закончили художественную школу.Надо было решать — что дальше-то? Андрюша уговаривал ехать в Киев, вспециальную художественную школу: и от дома близко, и вообще. А после можно винститут Шевченки поступать, там и реставрационное отделение есть.

Но дядя Сёма, вполуха слушавший их разговор на террасе,вдруг встрепенулся, загусарился и сказал: уж ехать, так ехать. Учиться, такучиться. Скажем, вот недавно у него стригся один симпатичный дядька, педагогспециальной художественной школы при Ленинградской академии художеств. Ведьфокус в том, что выпускники такой придворной школы получают прямикомрекомендацию в академию — что очень важно. Тебе-то, Андрюша, дорога вездеоткрыта, а Зюня у нас — лишенец по пятому пункту, а Киев, это… это надоучитывать. Постойте… как его звали-то, клиента? Он говорил: Иван Михалыч, иливроде как Михал Иваныч… ну, это неважно, в письме можно просто написать:«Уважаемый клиент!».