Вместо мамы из комнат выскочила незнакомая брюнетка,раскинула руки, ахнула: «Мла-де-е-нец!» — и навалилась на него, облапила. С удовольствиемпо-хозяйски обхлопала ладонью его блестящую от пота грудь: «Младенец, а ты ужсовсем не младенец! Такой италья-анистый! Прям Челентано!».

Танька теперь оказалась маленькой и по-прежнему тощей.Что-то было в ней от шальной козы, что-то… он пробовал определить и не мог.Наконец мысленно проговорил: беззаконное. И почему-то от этих мыслей в немнапряглась какая-то жила, и все внутри воспротивилось ее гулящей ладони, и всеже одновременно повлеклось за ней, будто некий строгач-тюремщик, запиравший еготак долго на железный внутренний засов, вдруг провернул ключ в замочнойскважине и глухо бормотнул: иди! Можно.

Он отшатнулся и буркнул:

— Отзынь, не лапай! Я те не племенной жеребчик.

Но с этой минуты началось тайное, дурное,тягостно-томительное, обоюдное их кружение — высматривание друг друга: здесь лиона — он… здесь, здесь, неподалеку. Так хищник кружит вокруг будущей жертвы.

Целыми днями Танька в своем коротком (дядя Сёма говорил — кошмаристом)балахоне на бретельках шаталась по дому или валялась в гамаке с книжкой,посматривая оттуда за мягкими передвижениями Захара по двору, то и делоперекладывая, одну на другую, свои белые ноги, с хрустом потягиваясь…

Иногда звала, сощурив глаза: «Младе-е-нец! Эй, младенец!» —и куда-нибудь посылала: воды принести или пригоршню смородины с куста нарвать…

Он отмалчивался или буркал все то же «отзынь». Нет, пожалуй,никто бы не определил — кто тут жертва, а кто хищник.

* * *

Все разрешилось сонным жарким днем, когда, по просьбе дядькиперетаскав со двора в сарай какие-то доски и изрядно вспотев, Захар пошелополоснуться в «гробину».

В свое время дядя Сёма сколотил во дворе из щитов душевуюкабину, провел туда воду и водрузил наверху бак. Кабина напоминала катафалк,поставленный на попа, как бы парящий в воздухе на четырех железных кольях;споднизу «душевой гробины» виднелись босые ноги — своеобразное «занято». Внутрикабина была удобной, с деревянной полочкой для мочалки и мыла. Запиралась, каки положено, на щеколду.

Жаркий полдень в то лето сквозь крону платана каждый деньвыпекал на железной крыше солнечные блины. Бархатно гудели шмели над кустамитеткиной черной смородины, мельтешили в воздухе крошечные голубые бабочки ижелтые капустницы. Сонная одурь повисла над двором, над спящей в гамакечерноволосой Танькой… Тетя Лида с утра ушла за чем-то в город, дядя отправилсявздремнуть, и через пять минут из зашторенного окна их спальни уже катилсяровными волнами по двору его натруженный храп.

Захар вошел в душевую, разделся, пустил воду… Она, ксожалению, была сильно прогрета солнцем. Он намылился, смыл пену и, закинувголову, посмотрел в синее-синее небо, оттеняемое сверкающим алюминиевым баком,вдоль которого косо тянулся белый, распушенный на конце хвост пролетевшегосамолета…

В это мгновение распахнулась дверь душевой. В ней стоялаТанька — босая, в своем коротком балахоне на двух бретельках, с жаднойблуждающей улыбочкой, по-хозяйски насмешливо его разглядывая. Она что-тособиралась сказать, видать, приготовила свою прелюдию, но не успела. Давпоследствии и сам он не мог дать себе отчет: кто, какой наставник продиктовалему эти молниеносные действия. Одной мокрой рукой он схватил ее за волосы и,мотнув их на кулак, втащил Таньку внутрь кабины. Второй рукой защелкнулзадвижку. И обеими руками подхватив под ляжки, взгромоздил захватчицу надеревянную полку. Сюрпризом оказалось то, что ему не с чем было бороться,нечего было с нее стаскивать: эта дикая коза была совершенно готова, уже минутдесять назад закинув свои трусы за кусты смородины. Обескураженная быстротой инеожиданной точностью действий «младенца», она поначалу растерялась,замешкалась… но вдруг охнула, ощерилась и, обхватив его обеими руками и ногами— как обезьяна ствол пальмы — запрокинула голову и замычала горлом: томительнои густо, как далекий паровоз… И он, удивляясь себе самому, понял, что попал…

Изнутри его мерно раскачивал и распирал набухающий прибой,девятый вал которого уже шел на него стеной и грозил обрушить на деревяннуюмокрую решетку душевой, и нестерпимей всего на свете его тянуло ринуться сголовой под эту глыбину, чтоб она раздавила его, выплеснула из него невероятноенапряжение и сладкую боль… Но вколачивая вражину-Таньку в щитовую стенку, онпочему-то знал, что должен дождаться, дождаться от нее чего-то… чего-тодождаться, заработать какую-то важную награду, прежде чем ухнуть с головой вкрутую волну. И дождался: Танька вдруг выгнулась, закатила глаза, забилась,обвисла на его руках… и умерла. И тогда, вслед за ней, ликуя всемипереплетенными с ней корнями, он изумленно взорвался и мучительно долго умирал,уплывая на ослабевших ногах вслед за стихающим девятым валом, что тащил его засобою, как дохлого пса…

…Эту сцену — снаружи — наблюдала окаменевшая мама. Онадолжна была вернуться с тренировок к пяти, но вернулась раньше, и вошла вкалитку как раз тогда, когда с треском захлопнулась дверь душевой, и втораяпара босых ног вознеслась, после чего «душевая гробина» ходила ходуном, какизбушка на курьих ножках, вернее, на ногах ее сына — долго. До изумления долго.

Рановато, смущенно подумала она. Ох, рановато… МерзавкаТанька!

Вечером она велела сыну принести из сарая пыльную раскладухус тремя бренчащими пружинами и продавленным брезентом. Молча выбила ее жесткойладонью, раскинула рядом с тахтой, застелила чистым бельем.

— Мам… — выдавил Захар, наблюдая за еесноровистыми руками. — Ты чего, мам?..

— Все, сынок, — проговорила она мягко, — тыведь уже взрослый.

Они одновременно подняли головы и глянули друг другу вглаза. И он понял, что она знает, залился темной горячей кровью… и подчинился.

Но под утро, проворочавшись на скрипучей раскладухе без сна,воровато заполз под мамино одеяло. Лечь на свое привычное место, голова кголове с мамой, — не посмел. Виноватый, оскверненный, проклятый навеки,тихонько лег к ней валетом, по-детски подложив под голову ладони.

Утром, как всегда явившись будить своих беспробудныхпожарников, дядя Сёма застал странную картину. Эти двое спали крепчайшимутренним сном. Только Зюня лежал почему-то головою к Риткиным ногам, во снеприжавшись щекой к босым материнским ступням.

Дядя Сёма вздохнул, постоял, постоял над ними… и вышел.

И еще целый месяц мучительно длилась летняя жара, стекаяизнурительным потом по рукам, ногам, между грудями, по животам… так, что им сТанькой пришлось укрываться в подвале, где было не только не жарко, а дажехолодно.

— Ледяная, — деловито сообщала она, трогая ладоньюкирпичную кладку подвальной ниши.

И Захар снимал с капустной бочки большой серый щит, вдвигалего в широкую стенную нишу, нырял туда и шептал, протягивая руки: