— А как иначе! — приговаривал дядя Сёма, необращая внимания на вопли мальчика, окатывая того кипятком, — чисты волосыбудут только от горачей, исключительно от горачей!

Надо было еще сопровождать дядю в ад: в тусклую кабинкупарной, из которой струями и клубами — только дверь откроешь — вываливалсяраскаленный пар. Дядя укладывался на одну из полок и там блаженно замирал, какстарая черепаха. А мальчик выскакивал, чтобы минут через двадцать, вдохнувпоглубже, нырнуть в раскаленное озеро пара, нащупать тряпичного мягкого дядюСёму и тащить его прочь, наружу…

После того как одевались и выходили из банного зала, дядяСёма с друзьями перемещались в просторную общую залу, где, помимопарикмахерской, была буфетная стойка с несколькими стоячими одноногимистоликами и висели две ослепительные картины: Шишкин, «Утро в сосновом бору», иРепин — «Бурлаки на Волге», досконально изученные мальчиком: дядя Сёма меньшечем часа на полтора возле столика не застревал — что может быть лучше«жигулевского» после баньки?

И впоследствии, когда Захар уже учился в художественнойшколе, он по памяти воспроизвел в наиточнейших деталях и ту и другуюпрославленные картины акварельными красками, так что преподаватель ЮрийПетрович Солонин, тот, что гнусавым голосом приговаривал на уроках: «Ты плох-тане делай, плох-та само получится…» — посмотрел на него долгим взглядом и понесобе картинки куда-то кому-то показывать, должно быть, в учительскую.

Был Юрий Петрович любителем поучительных притч и баек изжизни художников. В его рассказах Репин, Суриков, Шишкин и Айвазовский выходилибольшими затейниками, мудрыми озорниками, умельцами и хитрованами.

— …И служил молоденький Василий Иваныч Суриков вЕнисейском губернском управлении ма-аленькой сошкой, ничтожным канцелярскимподай-принеси. Бумаги на подпись губернатору носил. Тот на парня даже головы неподнимал, не замечал, и все тут! Э-э-э, подумал Василий Иваныч, — я тетакое смастачу, ты на меня таки глянешь, не удержишься. И нарисовал на каком-топрошении… муху! Обычную муху, как она есть: крылышки сквозные, лапкитонюсенькие… Подносит губернатору прошение с мухой, а тот: мах! — и ЮрийПетрович с брезгливой миной делал кистью руки смахивающий жест: — мах! Неулетает, чертовка! Что такое?! К листу она, что ли, прилипла?! Пошла, пошла,зараза!.. Не улетает! Как сидела, так и сидит. Только тогда поднял голову и вупор на парня взглянул. Разгляде-е-ел все-таки!

То ли под впечатлением этих рассказов о мастеровитыхшутниках, а может, самому в голову пришло — однажды Захар предложил КостеРогожину, который ужас как боялся экзамена по математике, для жалости разрисоватьего синяками и кровоподтеками.

И лично Юрий Петрович, сочувствуя парню, в тот день отпустилКостю лечиться. А когда тот, лукаво-торжествующий, явился домой, то с маманей, открывшейему дверь, приключилась истерика. «Не стану, не стану мыться! — счастливоповторял Костя. — Это ж какая выгода! Захарыч, вот тут кровищи мнеподбавь, а?!»

Так началась его художническая слава. В школе, бывало, наживописное членовредительство очередь выстраивалась: малевались до началауроков на широком подоконнике, в туалете. Тут же у Захара лежали на газетекраски и карандаши, в стакане стояли наизготовку две-три кисточки. Каждыйвыбирал себе увечье по своему вкусу, то, что считал наиболее убедительным.

— Следующий, — деловито говорил Захар, полощакисточку после изображения страшного кровоподтека.

— Глаз! — подобострастно просил «следующий». —Захарыч, нарисуй, шоб аж заплыл весь: нет мочи на доску зырить, и все!

А однажды старшеклассник, забежавший в туалет по малой нуждеи застрявший при виде этих живых фресок, вдруг с интересом спросил Захара:

— А носки умеешь изобразить? Я сегодня телку в киноведу, а дома двух одинаковых не нашлось, — и вытянул босую несвежую лапуиз растоптанного ботинка: — серые, а? в черный рубчик…

…Художественная школа располагалась в красивейшем особнякестиля «модерн». Больше всего Захар любил круглый стеклянный фонарь, в которомобустроили библиотеку. Занятия проходили трижды в неделю, по четыре часа, итрижды в неделю он брал в библиотеке «что-то про художников», успевал прочитатьдо послезавтра, или до после-послезавтра, приводя дядю Сёму в бешенство: «Недавай ему столько читать! — кричал он своей легкомысленнойплемяннице. — Парень глаза себе портит, а ей всё плевать!»

Маме, конечно, не было «всё плевать» — просто онатренировала в «Авангарде» своих девочек до позднего вечера. Или возила их насоревнования и тогда вообще исчезала на неделю. Приходила поздно, снепросохшими после душа волосами, целовала сына, отнимала у него книгу, гасиласвет и валилась рядом. Они обнимались и засыпали…

* * *

Единственный в группе, кому не нужны были туфтовые синяки ираны, был пацан, похожий на отрока с картины Нестерова: и без тогосветловолосый, он летом выгорал до невесомого цвета церковного серебра, и тогдаего васильковые кроткие глаза казались глубокими полыньями. Молчаливый до такойстепени, что несколько первых уроков Захар вообще думал, что он немой, АндрюшаМитянин — его все называли именно Андрюшей, что очень ему шло, — дажесидел чуть поодаль от других; не важничал, не выпендривался, а вроде как…сторонился. Однажды мельком Захар услышал, что у Андрюши «порок сердца». Емупослышалось: «порог», и представился высокий порог, который обладатель такогоробкого одинокого сердца переступить не в силах. Однажды после занятий оннекоторое время следовал позади Андрюши. Тот и шел — не шел, а брёл, но это неиз-за сердца; вскоре выяснилось — когда уже разговорились и подружились так,что отлепиться друг от друга не могли, — что Андрюша все время ищет наземле…

— На земле? — Захар удивился. — Чего на землеискать? Денег?

Андрюша улыбнулся и пояснил, что деньги — да, иногданаходятся, но это — так, чепуха, а вот повсюду много всяких интересных штук валяется,их можно починять-починять, почистить, лаком покрыть… и вещь опять живет! Япокажу тебе, говорил он, я покажу…

Он был старше Захара на полгода, но тоньше и гораздо выше,это потом они почти сравнялись в росте, когда после шестого класса Захар вдругстал стремительно расти, наполняясь силой и каким-то новым жгучим, ежеминутнымжеланием смотреть на женщин.

Недели через две Андрюша привел Захара домой — показать, какобещал. Не говорил — чего, улыбался. Он жил в Старом городе с отцом и бабкой, всмешной синей хатке, пол которой… Когда они вошли, Захар остановился на пороге,не решаясь ступить ногой в ботинке на такую красоту. Пол был глиняным,утоптанным и отполированным, как керамическая поверхность. И весь разрисован: упорога «лежал», весь в желтых подсолнухах, «половичок», а в центре пола —дивный мир животных и трав расстилался ковром, убегая под круглый стол, подшкаф, под кровать. А на раскрашенном тою же, вольно-искусной рукой, деревянномсундуке, сидели сразу три живых, безупречно белоснежных кота, будто выпрыгнулипрямиком из сказки — вот из этого самого сундука.