Смоляные кудри его внезапно обретенной тетки ничуть отвозраста не потускнели. Это поразительно, но ни одного седого волоса в кудряхне завелось.

— Фамильный устойчивый пигмент, — важно объяснилаона племяннику, показательно вытягивая двумя пальцами прядь над своеймакушкой. — Ты тоже никогда не поседеешь.

— Мерси, — отвечал юный паскудник. Он очень скоропонял, что тетка — тоже немного эвербутл: взбалмошная, обидчивая, как ребенок,и очень родная.

В первое же утро за завтраком она объявила ему, что он —неотесанный провинциал, и что ему следует избавляться от украинского «хэканья»и учить испанский.

— Ис-пан-ский?! — сощурился он. — Это еще закаким чертом?

— Семейная традиция. — Она подняла учительскийпалец. — Твой дед свободно говорил и писал на испанском.

— На здоровье, — отозвался неучтивый внук своегодеда.

— Estupido! — крикнула она так, что изо рта настол вылетел кусок булки, который она успела откусить. Подобрав кусок соскатерти и отправив обратно в рот, пояснила уже спокойней: — Что означает:болван! Eres un estupido cateto! Ты — провинциальный болван!

— А как по-испански: «ощипанная кура»? — слюбопытством осведомился племянник.

Тетка задумалась…

— На испанском нет разницы между «курой» и «курицей».Хм… — она с интересом взглянула на юношу. — А в самом деле: влитературном испанском «курицы» почему-то вообще почти не упоминаются, большепетухи и цыплята. Понятие «ощипать» передается словом «обобрать». Если же тыимел в виду презрительный оттенок по отношению к женщине, то… лучше, пожалуй,сказать: пахаррака.

— Пахаррака? — весело переспросил он. —Отличный язык. Начинаем учить испанский. Будешь у меня Пахарракой.

Она отложила вилку и сказала:

— Ты вылетишь отсюда в два счета, сегодня же! — ивслед за этим заявлением сразу: — И будешь называть меня Фанни Захаровна! На«вы»! Понял?!

— А как тебя называл этот… ну, мой дед? —невозмутимо осведомился наглец.

Тетка затуманилась и пробормотала:

— Папа?.. — вдруг растерянно подумав, что за многолет второй раз вслух произносит это слово. И все из-за этого мальчишки. —Папа называл меня… Жука.

Племянник поднялся из-за стола, обошел его, встал у тетки заспиною, так что оба они отразились в высоком зеркале напротив, обнял ее плечи исказал:

— Смотри, Жука: Семейный снимок.

И так поразительно был на папу похож, что Фанни Захаровнанеожиданно для самой себя бурно разрыдалась.

* * *

В быту его тетка была на редкость непритязательна. Спала,например, на старом отцовском диване, в деревянную спинку которого был вделандопотопный купеческий ящичек с двумя полками и стеклянной дверцей. Захар,который все вокруг подмечал и которому вечно до всего было дело,поинтересовался: для чего шкафчик: для выпивки? для румок? для слоников? почемуничего не стоит?

Жука немедленно огрызнулась, чтоб не лез не в свое дело. Онулыбнулся.

Почему-то буквально в первые же дни дело обернулось так, чтоэта комната без этого стервеца уже казалась необитаемой — он на редкость уютнои ловко в ней расположился, и осмотрев и ощупав все стоящие и лежащие предметы,уверенно брал, что ему хотелось, ласково тетке улыбаясь, если та егоодергивала.

— А что там, на антресолях? — в первый же деньпоинтересовался племянник. И Жука, ровно так же, как в сорок пятом — тетеКсане, пояснила, что — ничего, барахло ненужное.

— А посмотреть?

— Да кто полезет, высота метров пять.

— А лестница?

— Лестницу сожгли в начале блокады.

— И шо, больше не купили никогда?

— Отстань от меня, липучка, надоел, вылетишь отсюда немедленно!!!

Он приволок лестницу минут через пятнадцать. Все оченьпросто, Жука: выпросил на складе гастронома за углом, оставил им три рубля ипаспорт в залог.

Мгновенно по лестнице взобрался наверх, и понеслись оттудаудивленные ахи: ах, черт, здесь холсты на подрамниках! ах, чи-и-и-стые! ах,откуда?!

И весь день, раздевшись по пояс, перебирал там что-то,снимал, вытирал пыль, осматривал, аккуратно перевязывал, перепаковывал, опятьподнимал наверх…

К вечеру Жука поняла, что бездельник и наглец способен кмногочасовому сосредоточению и упорной работе. Сюрприз! Нет, не сюрприз, подумалосьсразу, не сюрприз, а — папа…

Вечером он окончательно спустился с лестницы, заявил, чтохолсты так и будут пока лежать именно там в полном порядке, на всякий случай… Былмолчалив, видимо, сильно удивлен, что тот… его тезка… отец Жуки, словом… тожебыл снедаем художнической страстью… И с этого дня в разговорах стал называть тогоне иначе, как дедом…

* * *

Андрюшу он вызвал в Питер через неделю, и все время приемныхэкзаменов в девятый класс СХШ тот тоже прожил у неожиданной и смешной теткиЗахара, ежеутренне совершающей у окна какие-то балетные па. Спали валетом всена том же надувном красном матрасе, отгороженные от теткишелково-бамбуково-рассветной китайской ширмой, купленной по этому случаю вантикварной лавке у Юрия Марковича.

Экзамены оба одолели с успехом и — отметим — совершенносамостоятельно: письмо дяди Сёмы с обращением «Дорогой клиент!» в деньхудожественного просмотра со страшным гоготом пустили по ветру снежным вихрем сЛитейного моста.

В то время СХШ имени художника Иогансона, детище и юныйподлесок института имени Репина (в народе — академии художеств), уже покинуластены самой академии и перебралась на Васильевский остров, в особняк на улицеДетская, 17-а. Там было менее торжественно, менее ободрано, более привольно иуютно. Поблизости находились ДК имени Горького, приличные, но по бедностинедостижимые для ребят забегаловки «Русский музей» и «Эрмитаж», а такжеанонимное кафе, имя которого ничего не значило, потому, что ученики и педагогиСХШ именовали его просто — «гадюшник».

Специальные предметы в школе повторяли структуру обучения вакадемии: рисунок, живопись, скульптура, композиция, история искусств. И стольже консервативным бьио преподавание: в основном их учили копировать.

Самым свободомыслящим был косноязычный лохматый Павел ИльичМахонько. На уроках он безумно страдал — то ли с похмелья, то ли поидеологическим причинам. Подходил к ученику со спины, с отвращением смотрел нарисунок, держа в руках большую чешскую резинку. Затем резким движением бедраподвигал, как сбрасывал, ученика со стула, и размашистыми линиями остервенеловесь рисунок стирал. Поднимал глаза и страдальчески произносил: