Секс, любовь, месть и смерть – вот слова, которые она сказала, когда мы поднимались в лифте на верхний этаж башни после той первой ночи, проведенной на кладбище. Именно об этом все наши лекции. Они все об одном.

– Энди, – позвала я его.

Он не открыл глаз, голова откинута, волосы растрепаны.

– М-м?

Я наклонилась, встала на колени. Он приоткрыл один глаз (мог бы открыть и оба, хотя не факт: второй заплыл слишком сильно) и улыбнулся; я ненавидела его до зубовного скрежета. Но Робин в этот момент я ненавидела еще больше.

Почти не дыша, я смотрела на его жирную кожу, окровавленный нос, треснувшую губу, ощущала запах его сальных волос. На виске трепетала жилка, отзываясь подрагиванием всего черепа. Я наклонилась и поцеловала его: в ноздри ударил кислый запах дрожжей и дыма. Короткими решительными толчками он просунул мне язык между зубов, и я застонала, опускаясь к нему на колени. «Ненавижу тебя», – повторяла я про себя, а он сильнее и сильнее стискивал меня пальцами с грязными ногтями, оставляя пятна на коже; прогоняя тошноту, я глубоко вдохнула и впилась ему в спину, почувствовав, как под ногтями лопались прыщи. Он вскрикнул от боли, я притворно застонала в ответ: большое, отвратительное, мерзкое представление.

Когда все закончилось – когда он кончил, – я обтерлась валявшейся на кровати жесткой заношенной футболкой и с трудом натянула джинсы. Чувствовала я себя ужасно, внутри все болело; главное – отсутствие какого-либо удовлетворения от этой глупой победы, и вдобавок к тому – ощущение предательства, от которого, может, никогда не удастся избавиться.

– Мне надо идти, – сказала я. Он перевернулся на спину, демонстрируя свою бесстыдную и тошнотворную наготу, выпирающие кости и покрытую крапинками кожу – кожу трупа. «Пока», – пробормотал он и закрыл глаза; подушка была испачкана кровью.

Выйдя в коридор, я поймала взгляд Ники из-за спины какого-то широкоплечего здоровенного парня, явно спортсмена. Глаза ее расширились: проходя мимо нее, я завихляла бедрами, ясно давая понять, чем только что занималась.

Я шла безлюдными улицами; на кроны деревьев падали лучи заходящего солнца, тени удлинялись в приближающихся сумерках; кожа на руках горела, юбка липла к ногам – в городе стояла удушающая жара. Воздух был неподвижен, словно муха в янтаре. Мужчины лежали, подставив свои рыхлые краснеющие тела солнцу и пошевеливаясь лишь для того, чтобы поднести банки с пивом к провалам беззубых ртов; воняло плавящимся асфальтом и гниющим мясом. Солнечные очки у меня были в форме сердечек, растрескавшиеся от жары губы блестели. После вечеринки прошло три дня, а от девушек все ни слуху ни духу.

Что это она, я поняла, не дойдя до нее всего двух футов: тощее как жердь существо с вытравленными перекисью водорода волосами и обгоревшей кожей в красных пятнах.

– Идем, – сказала Робин, хватая меня за руку и разворачивая на ходу.

– Какого хрена…

– Идем, что тут не ясно?

Я побежала следом за ней, перепрыгивая через щели в асфальте; бросилась в глаза и, как ни странно, несколько успокоила надпись мелом на железнодорожном мосту: «Все будет хорошо». В тени она остановилась, прислонилась к стене и пригладила растрепавшиеся волосы; на шее у нее вздулись жилы.

– Что происходит? – спросила я, с трудом отдышавшись.

Она обхватила себя руками, словно стараясь согреться. На мосту что-то грохотало, и грохот этот, отзываясь эхом внизу, казалось, будет продолжаться вечно, но на самом деле стих он уже через мгновение. Мы молча смотрели друг на друга.

– Что ты сделала с волосами?

Она удивленно подняла брови.

– Серьезно? Это все, что тебя интересует?

– Ну, тебе идет. – Я пожала плечами.

– Спасибо. – Она пошарила в карманах, извлекла пластинку жвачки, разделила ее надвое и половину протянула мне.

– Где… Где ты пропадала все это время? – спросила я наконец.

Она закатила глаза.

– Окопалась как можно глубже, чтобы никто не нашел. Спасибо тебе большое, идиотка.

– Да что я такого сделала?

Она протянула мне белый, как пудра, смятый пакетик. Я сразу узнала его: тот самый, что я обронила на ярмарке.

– Узнаешь?

– Где ты его нашла? – Я тупо уставилась на нее.

– Не я – мамаша. В своей шкатулке. – Робин фыркнула. – Знаешь, когда я роюсь в чем-нибудь у тебя дома, то следов не оставляю.

– О господи, – вздохнула я. – Ну, и что дальше?

– Не беспокойся. Я не сказала ей, что это твое. Вряд ли она мне поверила, но… Ладно, как бы там ни было, я в глубокой и безнадежной заднице. Так что спасибо тебе, Виви.

– Черт. – Я вспыхнула. – Извини.

Я вспомнила про Энди и инстинктивно вздрогнула при этой мысли. А потом про Ники. Про то, что я наделала и знает ли она про это.

– Да ладно, – Робин пожала плечами. – Вообще-то я тебе весь день названивала. С Алекс разговаривала?

– Нет.

– Тогда где ты, черт возьми, пропадала?

– Неважно себя чувствовала, – слабым голосом ответила я. – Грипп или что-то вроде того.

– Ой-ой-ой. – Она отступила на шаг и двумя пальцами нарисовала крест в воздухе. – Смотри меня не зарази.

– Да все уже прошло. Так что там с Алекс?

– Ничего, с ней все в порядке. А вот у папаши Грейс что-то с мозгами. Вернее, больше, чем обычно. Она только что из больницы.

– О господи.

– Да уж. Сейчас она живет у Алекс. Ну вот, меня только для того и отпустили из дома, чтобы навестить ее. – Робин огляделась, словно опасаясь, что за ней наблюдают. – Ты-то как? Выглядишь так себе.

– Я… да так, все нормально. – Я сделала несколько глубоких вдохов. – Мне с тобой можно?

– Конечно. Для того я тебя повсюду и разыскивала. Пошли.

Робин схватила меня за руку, и мы вышли на солнце. Она осторожно погладила меня по руке – я почувствовала, как кровь стынет в жилах.

В доме стояла мертвая тишина, воздух затхлый, спертый, пахло прокисшей едой и немного никотином.

– Давно матери нет? – спросила я Алекс, проходя на кухню.

– Несколько недель. – Она складывала пустые коробки из-под продуктов и бутылки в черный пластиковый мешок, меж тем как Робин возилась со старым проигрывателем; он вдруг ожил, зазвучала какая-то старая песня, и мы так и подпрыгнули. Я узнала и голос, и песню: Нина Симоне. Мамина любимица, той поры, когда она, бывало, подпевала ее радиоконцертам, танцуя с Анной на руках. Я включила воду, якобы собираясь вымыть скопившуюся повсюду грязную посуду, хотя на самом деле просто искала, чем бы себя занять, чтобы избежать разговоров. Что я могла сказать? Да и любая из нас – что могла сказать?

– Не надо, – остановила меня Алекс, резко поворачиваясь ко мне. – Какое-то время ее еще не будет.