На последнем занятии Аннабел вернулась к тому, с чего начинала учебный год, – к теме трагедии: с ламп, книжных полок, потолочных балок на нас пялились мертвыми глазами театральные маски, раскачиваясь, как птицы или летучие мыши, они словно махали крыльями. Аннабел расхаживала по комнате; на ее обнаженной руке был виден какой-то белый отпечаток, ногти обкусаны до самых подушечек пальцев. Интересно, чем она была занята перед началом урока, что такое лепила из парижского гипса, скрываясь от посторонних глаз?

– Неизбывная тема ревности, – говорила она, указывая на разложенные по разделявшему нас столу книги, – движущая сила зависти. Смертный грех, лежащий на потомках Адама и Евы, чей первородный грех – грех наших матерей, женская слабость – по-прежнему отбрасывает тень на нашу культуру, как нечто примитивное: злобный оскал, зловещая линия подбородка, пустой, застывший взгляд. Я пребуду на земле вечным странником, говорит Каин. А в садах Тюильри каменный Каин бредет, прижав ладонь к повинной голове; и он же в Ботаническом саду Глазго сидит, запечатленный в скульптуре под названием «Наказание мое больше, нежели снести можно». Так сказано в Библии, и отсюда исходит все: зависть, грех против ближнего, корень всякого зла.

Она посмотрела на каждую из нас. Робин низко склонилась над столом, словно вглядываясь внутрь себя.

– И тем не менее, как обычно, у древних это получилось лучше. Вернее, так: у женщин древности это получилось лучше. Христианские живописцы Возрождения были сосредоточены на историях мужчин, их благородной, неукротимой мести, исполненной значения. Но никто из мужчин не способен превзойти в этом искусстве Медею – к которой, кажется, я обречена возвращаться вновь и вновь, – с улыбкой добавила Аннабел. – Это призрак, преследующий саму идею мужского превосходства, вонзающий окровавленное лезвие в сам образ патриархата. Единственная оставшаяся в живых, она шла из Афин с кровью собственных детей на руках и при этом – по крайней мере, в моем воображении – смеялась. Смеялась, потому что худшее было сделано и она была приближена к божествам.

Что есть материнство? – продолжала Аннабел, и на мгновение наши взгляды встретились. – В «Метаморфозах» Медея встречается с богиней преисподней, магии и колдовства Гекатой, а у Еврипида становится ее воплощением: она погружается в глубины собственного сердца и выходит преображенной: неизбежный результат просветления – тень. – Аннабел вздохнула. – Вывернуть себя наизнанку, испытать при этом немыслимую боль, страх, ужас – это, по крайней мере в представлении древних греков, и есть путь к материнству. Но для Медеи это выход из него. И потому она осталась в вечности с кровью собственных детей на волосах.

Она оперлась руками о ручки кресла, повисла тишина вокруг нас четверых и нашей наставницы, каждое слово которой столь многое для нас значило (на самом деле я все еще вздрагиваю при воспоминании об этих занятиях, и кажется, в ее словах мелькали отблески вечности).

– Таким образом, трагедия в следующем: мы обречены делать больно тем, кого любим, – мимолетной мыслью или страшным преступлением. И вот что такое смертный грех: гнездящиеся в нас фурии становятся судьбой, а судьба своим чередом порождает в нас фурий: одно есть отражение другого. И поверх всего этого – лунный свет: пристальный взгляд богинь – Гекаты и ее родственницы Медеи.

Над нами зазвонили колокола, из главного здания донеслись восторженные вопли; мы же четверо продолжали сидеть в тишине, и воздух дрожал от напряжения. Аннабел улыбнулась, мы встали, чтобы обняться на прощание, и, когда она приблизилась, пальцы ее, казалось, проросли корнями в наши обнаженные руки. Действительно, походило на прощание, хотя – принялись уверять мы самих себя, дождавшись, пока Аннабел покинет Колокольню, – расстаемся мы всего лишь на лето. Как же мало мы тогда знали! Как все изменится в течение ближайших часов, и эти краткие минуты радости навсегда и безвозвратно останутся позади.

Мы сидели в башне с часами, куда не проникала сухая летняя жара и где царила благословенная прохлада. Далеко внизу, освещаемые китайскими фонариками, висели между деревьями театральные маски, садившееся за нашими спинами солнце начинало приобретать медный оттенок. Гулявшие во дворе школьницы, казалось, лучились изнутри, сквозь большие сводчатые окон лился яркий свет. Была во всем этом некая магия, некая сладость, какой я не ощущала уже несколько месяцев; наверное, то была сладость летнего цветения, хотя в душе я надеялась, что дело совсем в другом, что мы избавляемся от ужаса всего того, что произошло раньше.

– Чудный вечер, – сказала Грейс, подходя вместе со мной к окну. Она протянула мне бокал вина: Робин наконец взломала шкафчик с напитками (после многомесячных попыток, следы которых – шпильки для волос и скрепки для бумаг – валялись разбросанными по полу).

Между нами установилось негласное перемирие, по крайней мере на этот вечер. Всю неделю четыре белых платья (сшитых собственноручно Грейс) ждали нас. Платья были просты и элегантны – в отличие от кричащей безвкусицы, которую предпочитали наши одноклассницы, – сплошные фижмы и корсеты, чудовищный декаданс. Я расправила ладонями мягкую ткань своего платья.

– Господи, вы только послушайте, – сказала Робин, листая ежегодный фотоальбом. – «Когда идет дождь, ищите радугу. Когда стемнеет, ищите звезды».

– Что за бред? – простонала Алекс.

– И еще, – фыркнула Робин. – «Я буду ждать, ждать вечно, как солнце». Это что, из песни?

– Погоди, а разве тебе не нравится? – спросила я, присаживаясь рядом с ней. Алекс фыркнула. – Я про песни.

– Мне нравятся хорошие песни. Наверное, ты бы хотела, чтобы твои школьные годы были навечно запечатлены в словах великого поэта, а не в песенках «Спайс Герлз», а, «перчинка»?

– Я практически уверена, что они не сами пишут тексты, – сказала Алекс, забирая у Робин фотоальбом. – К тому же цитаты – не лучшая часть здесь. Мне лично нравится раздел «Помни меня»: «Я бы хотела, чтобы меня запомнили…» – пропела она высоким голосом королевы красоты.

– …как убийцу учителя в его собственном доме, – подхватила, смеясь, Робин. – Вряд ли, конечно, такое разрешат написать…

Она осеклась на полуслове – Алекс и Грейс с пепельными лицами и приоткрытыми ртами смотрели куда-то мимо нас. Я повернулась, следуя за их взглядом: дверь, ведущая в маленькую кухню, была слегка приотворена.

– Ты… – Грейс посмотрела на Алекс. – Ты что-нибудь слышала?

Алекс кивнула. Робин повернулась к двери, потом посмотрела на меня.

– Вы параноики, – сказала она, но как-то неуверенно, словно сама не верила своим словам. – Там никого нет.

– Я тоже ничего не слышала, – нервно подтвердила я. – Может, птица залетела?

– Или летучая мышь, – добавила Робин.

– Тихо. – Алекс встала и медленно направилась к двери, Грейс в двух шагах – за ней. Она положила ладонь на дверь и толкнула: медная ручка стукнулась о книжные полки, на пол со стуком упала фарфоровая кукла. – Какого черта…

– Извините… я правда не хотела… – В кухоньке, прижавшись к стене, стояла уже одетая к балу Ники.