глубину (чего почти не было в Испании и совсем не было в Штатах) привели к крайне болезненному и глубокому расколу классов, сословий, социальных групп, к разрыву привычных человеческих связей. Масса семей в условиях военного и экономического хаоса распалась. Зачастую родные и близкие друзья превращались в непримиримых врагов.

Из-за разрушения государственности и правопорядка и из-за перехода массы оружия и боеприпасов в руки народонаселения необычайно возросла уголовная преступность, по-настоящему сбить волну которой не удавалось вплоть до 1940–1950‑х годов.

Переход целого ряда территорий (Украина, Южная Россия, Крым, Дон, Среднее Поволжье, Урал, Сибирь) по нескольку раз из рук в руки стал питательной средой массовой подозрительности, доносительства и духовной опустошенности. Недаром говорили в те времена, что всегда нужно держать под рукой сдвоенный портрет, с одной стороны которого изображен император Николай, а с оборотной – Маркс. В подобных условиях выживали и преуспевали наиболее бесцеремонные и изворотливые, увековеченные впоследствии литературой, театром и кинематографом в образах Александра Аметистова и Остапа Бендера.

В годы Гражданской войны страна в итоге политики большевиков, умевших воевать главным образом количеством подвластного им «человеческого материала», страна надолго превратилась в военный лагерь. В 1920 году в военных и военизированных формированиях большевистской России числилось около 5 миллионов человек. Более половины из них несло тыловую службу, выполняя охранные, интендантские и карательные функции. Но все они имели капитальное свойство: они привыкли распоряжаться (в том числе чужой собственностью и чужими судьбами) и карать – и отвыкли от любой другой деятельности.

В отечественном менталитете маятник качнулся в сторону дальнейшего развития бескомпромиссности, безжалостности и еще большего, чем в императорской России, бесправия отдельно взятой личности. На смену исторически сложившимся устоям аграрного в своей основе общества с их целостной системой нравственных ограничений и запретов пришел голый практицизм с его необычайно растяжимыми и во многом произвольными эталонами «целесообразности» и «необходимости». Весь жизненный уклад с присущим ему ранее многообразием межчеловеческих отношений упростился и огрубел, став более однотонным, чем до революции. Так, сошло со сцены старое духовенство всех конфессий. Было искусственно остановлено развитие частного финансового и промышленного предпринимательства. Интеллигенция утратила былую относительную независимость от государственной власти.

Возрождение отдельных элементов традиционного жизненного уклада, на которых держится человеческое общество, стало заметным только с 1930–1940‑х годов. И оно происходило первоначально на основе массового разбавления парадигмы полуразрушенной городской цивилизации не столь изощренными и потому более цельными и устойчивыми социально-психологическими ценностями деревни, меньше пострадавшей от потрясений. В нашей стране часто можно услышать, что город в долгу перед деревней[329] (почему-то произносят это обычно граждане, не живущие в деревне). Это только часть правды. Российская деревня действительно сопротивлялась левым экстремистам дольше, чем город; затем она биологически спасала горожан от гибели, но, жестоко проученная продразверсткой и коллективизацией, она при этом пронизывала городской социум дополнительными токами социально-политического конформизма, выгодного диктатуре.

К 1940‑м годам наше общество стихийно восстановило механизмы биологического самосохранения, но надолго утратило при этом значительную (если не большую) часть накопленного к 1917 году умственного капитала. Отечественный социум стал еще более зависимым от власти и от ее должностных лиц даже в сравнении с авторитарной Российской империей. А это сопровождалось общим нарастанием узкого практицизма и техницизма во всей жизни страны, забвением правовой стороны любого вопроса, прямолинейным и недальновидным подходом к узловым политическим и психологическим проблемам (в том числе к судьбе сторон побежденных в Гражданской войне – белых и зеленых).

Упорно насаждавшийся сверху после октября 1917 года догматический культ лиц физического труда – пролетариата, безответственные, слишком легко раздававшиеся обещания беззаботного «светлого будущего» (которого, заметим, не обещали народу ни республиканцы Линкольна, ни националисты Франко) усугубили вызванное военными лишениями падение производительности труда во всех сферах нашей жизни и привели к небывалому нарастанию фальши и обмана и к расцвету пролетарского шовинизма, отторгавшего трудолюбие как наследие «проклятого прошлого» и заменявшего его умением «качать права».

В результате победы большевиков на всех уровнях власти и управления восторжествовал откровенно военный стиль руководства. Показательно, что воспитанные в красной кавалерии – 1‑й и 2‑й конной армий – командные кадры господствовали в военном руководстве СССР вплоть до середины 1970‑х годов! Такие военные деятели, как Буденный и Тимошенко, Жуков и Конев, Рокоссовский и Гречко, конечно, обладали индивидуальными особенностями. Но все названные личности прошли социализацию в указанной среде и до конца жизни были неразрывно связаны с нею нитями мировосприятия.

На международной арене Россия утратила не только ряд территорий в Европе и Азии (см. выше), но и завоеванный при Петре Великом статус великой державы. Возвращение утраченного потребовало больших усилий и, разумеется, растраты временного ресурса. До 1934 года страна оставалась вне Лиги Наций, до середины 1950‑х годов – вне многих других международных организаций: Межпарламентского союза, ЮНЕСКО.

Выше говорилось, что волны массовых открытых и тайных политических репрессий (1929–1933, 1936–1938 годы) часто и обоснованно рассматриваются в качестве продолжения Гражданской войны, ее новых волн. Подчеркнем, что наступление этих волн было с точностью до года предсказано некоторыми наблюдателями Гражданской войны, бежавшими за рубеж, еще в 1918–1919 годах.

Массовое сознание нашей страны после катастрофы Гражданской войны развивалось в высшей степени парадоксально.

Крушение городской культуры, носители которой погибали от голода и болезней, изгнание или истребление старой интеллигенции привело не к открытому оскудению духовной жизни в целом, а к сильному упрощению и огрублению межчеловеческих и межгрупповых отношений. Они стали более открытыми и откровенными. То, что ранее признавалось недопустимой грубостью, стало приравниваться к внимательности и сердечности. В огне Гражданской войны на известное время (до 1950‑х годов) исчезла сословная и ведомственная замкнутость, подточенная, впрочем, предыдущим общественным развитием пореформенной Российской империи. Оказались размытыми многочисленные корпоративно-ведомственные перегородки.

С коренной ломкой общественных отношений в огромной степени возросла пропускная способность того, что эмигрант Питирим Сорокин выразительно назвал «социальными лифтами». Действительно, такой высокой социальной мобильности наша страна не знала со времен преобразований Петра Великого. В том числе было поразительным, ошеломляющим социальное и возрастное освежение состава административно-управленческого, судебного и военного аппарата, его количественный рост и изменение его политического образа.

Но одновременно левые экстремисты постарались разрушить уважение сразу к нескольким основополагающим скрепам общества – религии, браку и семейным устоям. Форсированная, суматошно проведенная сверху женская эмансипация сопровождалась исчезновением прежнего уважения к каждому из полов. С переходом к бесплатному общему и специальному образованию стал неуклонно снижаться его авторитет, равно как и авторитет образованных, чего не предвидели ни великие просветители минувших эпох, ни коммунисты. Эти процессы находят продолжение и в наши дни.

Оказались замороженными и частично повернутыми вспять процессы урбанизации