перед сарматами выжигала в Илье все претензии к жизни и даже к «Чезару». Новый мир на ордынских руинах будет настолько другим, что сейчас о нём бесполезно и фантазировать: мы всё равно не знаем деталей. Теперь Илье не нужно думать о пенсионном возрасте или надбавках к зарплате. Проблемы прошлого останутся в прошлом, когда Россия существовала под пятой капиталистов с их бесчеловечным отношением и жадностью. Всё растворялось в никому ещё неизвестном новом миропорядке, который играл румянцем на щеках Ильи и нагревал его дыхание.

Я не разделял его оптимизма, ведь новый мир не возникнет сразу. И эту чёртову аглофабрику Пикулев наверняка закроет, если операция не завершится в ближайшие месяц-два, ведь привозное сырьё сделает её совсем убыточной. Но я не знал этого наверняка. Кто я такой, чтобы огорчать Илью? Зачем? В конце концов, он смотрит в правильную сторону, и когда-нибудь новый мир наступит. А если его подводит глазомер — не страшно. Лучше идти долго, чем идти не туда.

Последний тост мы выпили за героя Вову, не чокаясь. Я скрылся от Ильи в остывающей бане, посидел там без удовольствия, окатился водой и ушёл спать.

Утром, возвращаясь по влажным доскам от уличного туалета, я застал Лиса на завалинке дома: он перешнуровывал ботинки. Спальник его лежал под навесом для дров. Кэрол не было.

— Ночью дождь был, она замёрзла, в дом ушла, — пояснил он.

Я сел рядом на влажную деревянную чурку. Перед нами расстилалось обширное поле картофеля: стратегический резерв Ильи. Листья сверкали от капелек и колорадских жуков.

— Что на неё нашло вчера? — спросил я. — Даже если по её мнению Илья в чём-то заблуждается, кто она ему, чтобы учить? Мы его первый раз в жизни видим и не знаем о нём ничего. Я бы за такие речи на улицу её выгнал.

— Она и ушла на улицу, — ответил Лис, помолчал и добавил: — Да её разговор с отцом расстроил, вот и психанула.

— С отцом? — насторожился я. — С левой хоть симки звонила?

— Конечно.

Лис ловко продевал шнурки в дырки. Ногти у него были короткие и чёрные. Он продолжил:

— Этот Илья чем-то похож на её папку, так что она не с Ильей спорила — с отцом. Тот тоже в патриотизм ударился, верит во все эти сказки про новой мир, войну оправдывает и говорит ей держаться подальше от предателей родины вроде меня. А она только больше бесится. У неё просто накипело.

— Зря ты её потащил.

— Пусть сама решает.

На холме за полем показался маленький трактор, из которого торчало перо сизоватого дыма.

— Слушай, а ты её маму знал? — спросил я.

— Нет. Мы позже познакомились.

Мы стали обсуждать планы на день. Нужно было заехать в Карабаш к знакомому Лиса и забрать индикатор радиоактивности, после чего мы планировали пробраться к периметру зоны, оставить автомобиль и до заката пройти хотя бы километров пять, чтобы завтра точно успеть до нужного места засветло.

— А там безопасно ночевать? — спросил я.

— Я знаю места.

— А охрана? Есть риск попасться?

— Есть. Но мы не попадёмся.

Кэрол спала в зале и к завтраку вышла лохматая и с виноватым выражением лица. Илья, впрочем, никакой обиды на неё не таил, колдовал у плиты и говорил всё больше о погоде. Кэрол в качестве извинений перемыла посуду. Илья дал нам в дорогу варёных яиц и курицу.

Мы тронулись около семи утра, и я хотел сразу же ехать в сторону Карабаша, но Лис вдруг потребовал завернуть к дому Вовки Пужина, а когда мы подъехали, выскочил и забарабанил в калитку. Открыла заспанная мать Вовки, Лис недолго поговорил с ней и вернулся. Я понял, что он передал ей деньги: вероятно, те самые, что получил от меня. Идиот! С рублями и так напряжёнка, Вовку не вернуть, а об остальном позаботится Горбань.

— Да есть у меня, — сердито отозвался Лис на мои замечания.

— И у меня, — подала голос Кэрол.

Пока мы ехали по сонной Магнитке, я вдруг разозлился на Лиса, на Кэрол, на всю их сердобольную братию, которая в каждом жесте показывает, какие все остальные скоты.

— Слушай, а чего ты расстроился из-за этого Вовки? — спросил я. — Да, он погиб, но не ты ли мне на днях рассказывал, какое это счастье — смерть?

Лис фыркнул:

— За Вовку я не переживаю, он в порядке. И проблемы сейчас не у него, а у нас, потому что мы так легко списываем людей. Сегодня его списали, завтра меня, послезавтра вас.

— Все рано или поздно умирают.

— Все, да… Любите вы этим прикрываться. Умирание естественно для природы, но когда оно происходит слишком рано, оно уносит потенциал, о котором мы даже не подозреваем. Мы год за годом выкидываем на помойку ломоносовых. И кто у нас останется?

— Кто-нибудь да останется, — проворчал я.

Мы поехали на север по грейдированной дороге, которая после Юважелги стала ухабистой, а за Александровкой сузилась до такой степени, что ветки захлопали по бортам «Буханки». Вокруг рос худой березняк. После поворота на карьер «Радостный», где когда-то добывали кварц, дорога пошла вдоль хребтов, повернула направо, углубилась в однообразный лес и через час или полтора вывела нас к территории экстрим-клуба. Дальше в сторону Карабаша она шла вдоль берега печально известной реки Сак-Элга, которую дальше по течению сильно загрязнили стоками хвостохранилища медиплавильного комбината.

Идея ехать через сам Карабаш мне не нравилась: там могли быть патрули. Мы свернули к Богородскому пруду, по каменистой, местами почти непроходимой дороге, спустились к абразивному заводу и вывернули на трассу, которая проходила между комбинатом и лысыми сопками, похожими на гигантские отвалы.

Дорога была засыпана чёрной крошкой, получаемой из шлака, и грузовики поднимали здесь непроглядную пыль. Когда ветер сдувал её завесу, открывался вид на комбинат, стоящий посреди мёртвой рыжей земли: казалось, смотришь на марсианскую базу. Перед ним стояли железнодорожные составы, и тепловоз лениво ездил между ними, издавая далёкий, призрачный гудок. Комбинат целился в небо несколькими трубами, которые оплетала сложная разводка. Вокруг него были отвалы чёрного, бурого и жёлтого цветов. Дорога шла