— Вовкины. Нашла на днях, в сарае валялись. Видать, он там с Иркой куролесил, да так и оставил. А я ещё говорю себе: не стирай их, пока не вернётся, не стирай. Примета, наверное, дурная. А потом, думаю, ну, чего они будут грязные лежать? — она прижала шорты к лицу и на глазах у неё выступили слёзы. — Надо было хоть мальчишкам отдать. У них размер-то как раз.

— Ладно, Люд, пошли мы, — нахмурился Горбань. — Телефон не выключай.

Уже темнело, а Горбань был занят мыслями об Орске.

— Владимир Саныч, не тревожься, мы найдём, где ночевать, — сказал я. — Тебя домой закинуть?

— Погоди, куда ты на ночь глядя! Всех пристроим.

Горбань велел грузиться в машину и трогать в сторону комбината. У одного из соседних домов мы увидели всю компанию Вовкиных друзей, сидевших на лавке возле вросшей в землю избы. Под ногами у них стояли и лежали несколько пластиковых бутылей дешёвого пива. Они уже не казались грустными, что-то обсуждали, жестикулировали. Веснушчатая Ира сидела в обнимку с долговязым лысым парнем, хотя вид у неё был невесёлый.

Горбань сказал, что в нижней части посёлка живёт некий Илюха Фомин, который сейчас ночует один: жена ушла в ночную смену, дочь его в городе. Мы пересекли реку Кусу и проехали мимо аглофабрики, в сторону которой уводила железная дорога с замершим на ней составом. За новым синим цехом виднелась тёмная кладка старого, напоминавшего тюрьму.

Началась глухая дорога, заросшая по края кустами. Сквозь зелень иногда выступали остовы брошенных домов, а живые стояли на непривычно большом расстоянии друг от друга — так обычно селятся не в деревнях, а в экопоселениях. Потом застройка стала гуще: эта часть Магнитки выходила к самым границам национального парка «Таганай», и дома сбежались сюда, как звери.

Лис вдруг сказал Горбаню:

— Что-то Людмила очень спокойна.

— Ну, а что теперь? — хмыкнул тот, продолжая глядеть вперёд, на дорогу, как капитан. Морщины на его лице углубились и застыли.

— Получается, этот Вовка младше меня. Зачем его отправили в эту мясорубку?

— А если Орда прёт? — возразил Горбань. — Кого позвали, тот и идёт. А Вовка герой. Через год памятник поставим. Людка переживает, конечно, не показывает просто. Не в её это характере.

Лис не стал развивать тему. Кэрол невесело смотрела в боковое окно, вцепившись руками в дверную ручку: «Буханку» изрядно болтало. Я вдруг осознал, как сильно устал за этот день: тяжёлый руль, качка, грохот, жар двигателя выматывали так, словно мы перемещались на гребной лодке.

Дом, к которому мы ехали, стоял в стороне от дороги сразу после небольшой развилки. Тёмная бревенчатая изба на каменном основании светила белыми пластиковыми окнами, похожими на пустые фоторамки. В одном окне горел жёлтый приветливый свет. Двор был закрыт скошенным навесом.

Горбань резво выскочил из машины, постучал сначала в дверь, потом в маленькое окошко над ней. Ему открыл плотный, добродушный мужчина с седыми волосами, которые из-за лёгкой курчавости выглядели почти по-женски, как чепчик. Его голубые глаза были печальны и безмятежны. О нашей ночёвке Горбать оповестил хозяина как о решённом факте, мол, поживут у тебя, Илья, ты уж не обижайся. Илья не обижался. Горбань что-то шепнул ему на ухо, и тот согласился с христианской покорностью. Пока мы проходили в крытый двор, Илья неуклюже топтался на месте, словно сам оказался в гостях. Когда-то Горбань был его начальником: Илья привык исполнять просьбы.

Видя смущении хозяина, я хотел было отказаться и всё же заночевать в палатке, но Горбань запротестовал, дал Илье несколько указаний и зашагал прочь своей циркульной походкой, сказав, что у него на этой улице есть ещё дело.

С дурацким чувством мы прошли в кухню и расселись на табуретах. Наступила пауза, которую нечем было заполнить. Пока Илья колдовал с ужином, мы обменивались вопросительным взглядами. От запаха жареной картошки захотелось есть, а котлеты в тёмной промасленной шкуре, которые Илья достал откуда-то из недр холодильника, показались высшим деликатесом: с дороги хотелось чего-нибудь грубого и жирного, чтобы желудок сразу понял — это еда.

Илья предложил выпить, неловко стоя с начатой бутылкой водки. Я хотел отказаться, потому что пили мы уже третий вечер подряд, но потом уступил, потому что иначе атмосфера становилась густой, как солидол. Пил Илья морщась: к алкоголю он, видимо, был непривычен.

Илья и его жена работали на дробилке. Это был тяжёлый труд, как физически, так и морально, в цеху было пыльно и шумно, и годам к пятидесяти у рабочих появлялись хронические заболевания: Илью мучили суставы. Я не знал, видел ли он меня когда-нибудь на фабрике в составе «чезаровских» делегаций, и, чтобы вялый разговор не свернул к этой топкой теме, я стал рассуждать о парке «Таганай», рыбалке и достоинствах жизни на свежем воздухе.

— Да, что нам этот парк? — устало отмахнулся Илья. — Скотину держать нельзя, охотиться тоже… Потому мы привязаны к аглофабрике: жить здесь больше нечем.

Немного захмелев, он рассказал о дочери Маше, которая училась в Челябинске на юриста и олицетворяла все мечты и чаяния Ильи — сейчас она проходила практику. В неё он вкладывал деньги и все свободные силы, летом впахивая за троих: на фабрике, на «плантации» (так он называл огород), и на автобазе.

Я предложил Илье помощь с будущим трудоустройством Маши. Он замялся: оказалось, он видит её в Москве, в Казани или хотя бы в Екатеринбурге. Не хотела оставаться в Челябинске и сама Маша.

— Мы же видим, что там за жизнь, — вздохнул он. — Только себя гробить. Нет, ей выбираться надо, а как устроится, может, и нас заберёт.

— Она же с образованием, — возразил я. — Челябинск — город совсем не бедный, возможностей немало.

Я чуть было не привёл в пример самого себя, но осёкся. Ясные глаза Ильи смотрели на меня беззлобно и непонимающе. Он дёрнул плечами и добавил:

— Дело не в бедности. Людей не ценят. Люди у нас — это расходный материал, и это никогда не изменится. А в Челябинске радиация…

Я мог бы рассказать ему, что сегодня Челябинск оплетён таким количеством датчиков, что с точки зрения радиационной безопасности стал, вероятно, лучшим городом на планете. Но мне не