Лис встал и коротко велел её:

— Идём.

Она молча последовала за ним.

В приоткрытое окно было слышно, как они вышли, тихо переговариваясь, как скрипнули двери «Буханки», как хлопнула калитка: похоже, ночевать они собрались на улице. Ну что же, не самая вредоносная форма протеста.

Когда всё утихло, мы с Ильей выпили ещё. Я сказал:

— Вы простите, она устала за день, потом эта новость про Вовку, вот и понесло…

Илья покачал головой:

— Надо же, какая молодёжь… Нигилисты. Ни во что не верят. На них Запад влияет. Ведь так и до измены один шаг. Я Маше говорю: ни в коем случае пропаганде не верь! Нас уже давно изнутри расколоть пытаются.

Веки мои слипались, и на их тёмной изнанке то и дело прыгала в лобовом стекле «Буханки» дорога, ухабистая, бесконечная… Я уже почти было влился в её роковой поток, но голос Ильи вытащил меня обратно на кухню, залитую светом жёлтой лампы:

— А у нас на заводе все за, — произнёс он с некоторой торжественностью. — Утром 22 июня — это ведь суббота была, — не сговариваясь, все пришли к проходной и запели гимн. Я считаю, что принятые решения соответствуют интересам государства.

Он посмотрел на меня. Сцена с Кэрол оставила пробоину в его мировоззрении, и он ждал, что я, как сварщик, устраню эту течь. А может быть, он просто боялся меня: кто вообще знает, что у него на уме?

— Хорошо, что вы патриотично настроены, — ответил я как можно теплее.

— Конечно! — раззадорился он. — У нас зарплаты небольшие, но сейчас все готовы работать хоть бесплатно! Стране нужны ферросплавы, и мы дадим для них сырьё. Лентяев и предателей у нас нет. Мы понимаем, в чём задача. Сейчас все должны быть как один, иначе перебьют нас. Мы за будущее сражаемся. Вот говорят, что скоро натовских товаров не будет, машин не будет. А я, если надо, и на велосипеде поезжу.

Мне стало досадно, что разговор никак не отлипнет от темы войны. Я не чувствовал сил рассуждать о геополитике.

— Вы разбираетесь в ситуации, — похвалил я и хотел идти, но Илью моя фраза подожгла, словно на угли плеснули бензина.

Он раскраснелся ещё сильнее, его полноватые щёки затряслись, и мелкая слюна полетела в мою сторону. Он говорил о коварстве степняков, об их трусости, о жестоких паганских обрядах, о грязной бомбе, об информационных диверсиях. Он вознёс рюмку над столом, и мы чокнулись. Удлинённые тени чокнулись с нами. У потолка скрёбла крыльями жирная моль, настоящий бомбардировщик.

Илья продолжал расписывать прелести будущего мироустройства, в котором Россия займёт подобающее её статусу место, потому что наши зоны влияния простираются от Монголии до Средней Азии, до Византии, оккупированной османами, до Греции, чью мудрость и традиции славяне пронесли через века.

— Давайте не будем делить шкуру неубитого медведя, — предложил я. — Казахстан — страна большая, и пока лучше сосредоточиться на его северной части. За наших ребят!

Мы снова выпили. Он переключился на разговор о плюсах экономической войны: теперь не придётся идти на поводу у западных корпораций и можно будет производить всё самостоятельно, ведь у нас так много своих ресурсов, технологий и умов. И ферросплавы наконец можно будет не гнать за рубеж, где их покупают за бесценок, а использовать прямо на Урале, давая стране автомобили или ракеты — так ведь и было начиная со Сталина.

— Вы не согласны? — вдруг спросил он.

Я гонял по скатерти хлебные крошки.

— Почему же? Согласен. Но всё может быть несколько сложнее. Ведь ваша аглофабрика получала от Казахстана сырьё, а Пикулев и раньше поднимал вопросы её рентабельности.

Он смотрел на меня, растирая в руке чайную ложку, словно пытался на манер одного немецкого иллюзиониста размягчить её и согнуть. Я вдруг понял, что сболтнул лишнего. Разговоры о закрытии фабрики шли давно, и заводчане наверняка о них знали.

— Без работы вас не оставят, — поспешно добавил я. — Вы всё равно являетесь трудовым активом «Чезара». Есть аналогичное предприятие в Пермском крае: конечно, вахтовый метод не очень удобен, но зарплаты кратно выше.

Илья проговорил:

— Да, у нас ходят слухи. Но ведь сейчас нужен хром. Из него ведь нержавейку делают. Он же незаменим.

— Конечно, — согласился я. — Думаю, фабрику просто переведут на привозное сырьё.

Разговор меня порядком утомил, и я хотел было извиниться и идти спать, но Илья, всё также мявший свою ложку, заявил:

— Если закроют фабрику, значит, так и надо. Пока идёт горячая фаза операции, всем придётся немного потерпеть. Ну, а что? Лето и осень мы переживём. Лучше сейчас остановиться на два месяца, чем под дудку американцев плясать. Это же из-за них в прошлом году фабрику останавливали.

— Само собой, — кивнул я.

В прошлом году фабрику останавливали лишь потому, что Пикулев пытался склонить несговорчивых владельцев рудника в Казахстане на более выгодные условия, но его шантаж не сработал. Народу же объясняли, что это были козни американских кураторов.

Илья возбужденно продолжал:

— Вот некоторые говорят, что власти плевать, закроют нас или нет, и что зарплаты режут специально, чтобы увольнялись. Слухи ходили, что аглофабрику перенесут в Челябинск, потому что Казахстан отказывается поставлять руду. А теперь понятно, что власти о нас не забыли. Просто они думают на два хода вперёд и проблемы решают более масштабно, чем мы можем увидеть отсюда, из глубинки. Мы ведь ничего не знали о 22 июня, потому так и думали. А когда Северный Казахстан будет наш, проблемы исчезнут сами собой. Ведь если Казахстан наш, то и руда наша.

Война и предстоящая победа открыли для Ильи новый горизонт, даже более волнующий, чем предстоящий переезд дочери в столицу. Дело было не в руде, руда — это мелочь. Он видел другую жизнь, без унижений, сокращений, перебоев, без спекулятивных колебаний спроса и производственного травматизма, как в Советском Союзе или даже лучше. Нельзя было омрачать его мечту рассуждениями прагматика. Мечта должна быть красивой и невозможной — только тогда она ценна.

Линза единодушного ужаса