— Что случилось? — тревожно спросил Цицерон, едважена переступила порог его жилища. — Ты разве не на празднике?

— Боги, великие боги послали нам знамение, —запыхавшись, сообщила Теренция. — Весталки послали меня к тебе сообщить важнуювесть — боги благоволят тебе.

— Что произошло? — радостно спросил консул.

— Когда алтарь уже затухал, внезапно из сожженной корыи пепла поднялось большое пламя, и мы все закричали в один голос. Домицианасказала, что это знак богини моему мужу, означающий благоволение и поддержку вовсех его начинаниях. Старшая весталка просила передать тебе, чтобы ты делалвсе, что считаешь нужным для блага государства и народа римского.

— Подожди, — сразу понял, в чем дело, обрадованныйЦицерон, — я позову друзей. Повтори при них это сообщение о добром знакебогини.

Несмотря на то, что Теренция охотно исполнила просьбу мужа,Цицерон так и не заснул в эту ночь, тщательно обдумывая создавшееся положение.Он был молчалив и задумчив даже в храме, вплоть до самого открытия заседания.

Как только началось заседание сената, Цицерон первым взялслово. Он вышел на середину зала и, расхаживая мимо сидевших в зале сенаторов,негромко начал говорить, постепенно усиливая свой голос.

— Вы знаете, зачем мы собрались, — началконсул, — нам предстоит решить, что делать с заговорщиками. Сегодня утром,как мне сообщил сейчас Сульпиций, захвачен еще один — Цепарий. Мы должны,наконец, перейти от слов к делу. Заговорщики изобличены многочисленнымидоказательствами, их заговор раскрыт. Настало время решать их судьбу.Единственно возможная мера — смертная казнь с конфискацией имущества. Япредлагаю вам высказаться, и пусть мнение сенаторов будет решением римскогонарода, — громко закончил Цицерон свою чересчур краткую речь и вернулся наместо.

Сенаторы молчали, глядя друг на друга. Осудить римлян насмертную казнь было противозаконной мерой, и это все понимали. ВаттийИссаварик, тяжело вздохнув, произнес:

— Децим Юний Силам, согласно нашим обычаям, первымдолжен говорить ты — избранный консулом на будущий год.

Сердитый и недовольный Силан мрачно оглядел собравшихся игромко сказал:

— Все доказательства безумных планов Лентула и еголюдей у нас имеются. Этих людей нельзя долго держать под арестом у преторов.Нужно отвести их в тюрьму и применить высшую меру наказания.

В полной тишине Силан сел. Никто не осмелился возражать ему,все молчали.

— Луций Лициний Мурена, говори ты, — четковыговаривая каждое слово, сказал Ваттий.

Новоявленный избранник римского народа побагровел и, встав,произнес всего одну фразу:

— Смертная казнь — единственно возможное наказание дляэтих людей.

В этот момент Красс тихо сказал Цезарю:

— Он мог бы выступить и подлиннее.

— Мурена не оратор, ничего страшного, — отозвалсяЦезарь.

— Ну да, в отличие от Цицерона. Ты слышал, что сделалвчера наш консул? Выступая перед народом, он сравнивал себя с Ромулом. Второйотец-основатель нашего города, — иронично хмыкнул Красс.

Цезарь осторожно, стараясь не нарушать укладки редеющейпрически, почесал мизинцем голову.

— Про Суллу еще можно было сказать, что его вскормилаволчица, а про Цицерона… — он пожал плечами. — Боюсь, скоро нампридется ставить памятник волчице с тремя детьми — Ромулом, Ремом и маленькимЦицероном.

Красс неслышно захохотал, стараясь не привлекать вниманияокружающих.

Следом за Муреной выступал Агенобарб. Он тоже высказался завысшую меру. Его предложение поддержали Торкват, Марцелл, Сципион. Очередьдошла до Цезаря, избранного городским претором на следующий год. Цицерон синтересом посмотрел на него, словно впервые увидел сегодня Юлия, и сжал губы,стараясь не выдавать своего волнения.

Цезарь поднялся, чувствуя на себе взгляды окружающих, и неспеша пошел к ростральной трибуне. Остановился, огляделся, заметив, каквнимательно смотрят на него несколько сот пар глаз, и начал свою речь.[121]

— Сегодня нашей республике угрожает большая опасность.Катилина собирает войско для похода на Рим, и своими непродуманными действиямимы можем только еще более разжечь костер новой войны вместо того, чтобыпостараться его затушить. Принимая какое-либо решение, мы должны быть свободныот чувств ненависти, дружбы, гнева или жалости. Ум человека нелегко видитправду, когда ему мешают эти чувства, и я мог бы напомнить о множестве дурныхрешений, принятых под влиянием гнева или жалости. Отцам-сенаторам следуетпомнить, что преступление Лентула не должно в ваших глазах значить больше, чемзабота о вашем авторитете, и вы не будете руководствоваться чувством гневабольше, чем заботой о своем добром имени.

Я думаю, — мягко продолжал Цезарь, — если можнонайти кару, соответствующую преступлениям этих людей, то я первый готоводобрить беспримерное предложение смертной казни. Но даже если тяжестьпреступления превосходит все, что можно себе вообразить, мы и тогда должныподвергать их наказанию, руководствуясь только законом.

Я уверен, — Цезарь метнул быстрый взгляд наСилана, — то, что сказал Децим Силан, муж храбрый и решительный, онсказал, руководствуясь своей преданностью государству, и в столь важном деле имне движет ни расположение, ни неприязнь: его правила и умеренность мне хорошоизвестны.

При этих словах по скамьям сенаторов пробежал едва слышныйсмешок, а Силан густо покраснел.

— Это предложение кажется мне не только жестоким, но ичуждым нашему государственному строю. Это, конечно, либо страх, либо ихпротивозаконные действия побудили тебя, Силан, избранного консулом, податьголос за неслыханную кару. О страхе говорить излишне — тем более что благодарябдительности прославленного мужа, консула, налицо многочисленная вооруженнаястража, — показав на Цицерона, с небывалым сарказмом сказал Цезарь.

— Но ведь мы знаем, что Порциев закон запрещаетприменять смертную казнь к свободным римским гражданам. И каждый из них можетотправиться в изгнание добровольно. Видимо, мы думаем о последствиях своегорешения для других. Все дурные дела, — громко отчеканил Цезарь, —порождаются благими намерениями. Но когда власть оказывается в руках неискушенныхили не особенно честных, то исключительная мера, о которой идет речь,переносится с людей, ее заслуживающих и ей подлежащих, на не заслуживших ее ией не подлежащих.

Так что же, отпустить их на волю, чтобы они примкнули квойску Катилины? Отнюдь нет! Предлагаю забрать в казну их имущество, а их самихдержать в оковах в муниципиях,[122] наиболее обеспеченныхохраной, и чтобы впоследствии никто не докладывал о них сенату и не выступалперед народом; всякого же, кто поступит иначе, сенат признает врагомгосударства и всеобщего благополучия.