невербальной коммуникации — если хотите, языка тела. Этому языку, как и вербальной коммуникации, мы учимся у родителей. Кроме того, гримасы могут менять значение в зависимости от обстоятельств. В некоторых культурах люди улыбаются, когда сердятся, или плачут, когда счастливы. Я, например, плачу и демонстрирую то, что Экман называл гримасой скорби, только когда меня переполняет гнев. Однако меняться может не только коммуникация.

Представьте, что кто-то — без вашего ведома и согласия — накачал вас норадреналином: ваше сердцебиение учащается, ладони потеют, в животе чувствуются бабочки. В одном сценарии вы оказываетесь в комнате с привлекательным, оптимистично настроенным человеком. В другом — с кем-то ворчливым, раздражительным и, возможно, менее симпатичным. Весьма вероятно, что в первом случае вы будете ощущать радость и приятное возбуждение, а во втором — напряжение и даже злость. Два психолога — Стэнли Шехтер и Джером Сингер — провернули такой опыт в 1962 году, задолго до Экмана и его опросников с гримасами[357]. Это послужило появлению так называемой теории эмоций Шехтера — Сингера, или двухфакторной теории эмоций, а также (хочется верить!) ужесточению этических правил, касающихся экспериментов над людьми. Оказывается, контекст имеет значение.

Такое же значение имеет и культура. Воспитание и культура учат нас, как вести себя, когда мы испытываем те или иные чувства. Я остановлюсь на этом подробнее в следующей главе. Пока нам достаточно того, что идея универсальности эмоций оказалась не такой уж удачной. Что не помешало ей более сорока лет доминировать в психологии.

Подбирая слова

За двадцать лет до распада Советского Союза, примерно в то время, когда научная карьера Экмана достигла пика, Европа переживала очередной поворот. На этот раз лингвистический. В 1970-е во многих европейских мыслителях проснулось недоверие к идеям эпохи Просвещения. Чтобы объяснить почему, я попытаюсь как можно проще описать очень сложную концепцию. Это не так уж легко, потому что, честно говоря, многие работы того периода практически нечитаемы. Суть сводится к тому, что одни из самых блестящих умов своего поколения — Жан Франсуа Лиотар, Жак Деррида и Мишель Фуко — стали сомневаться в том, что стремление к истине через научное познание в самом деле такое, как о нем говорят. Они задавались вопросом, можно ли что-либо знать наверняка. Реальны ли раса и гендер или это культурные конструкты? (Как выяснилось, второе.) Реальны ли метанарративы и структуры, которые мы принимаем как данность: капитализм, коммунизм, религия, правительство, даже семья? Или мы просто придумали их? (Как выяснилось, придумали.) Скоротечен ли современный век так же, как эпохи Древней Греции и Древней Индии? Интеллектуалы даже раздумывали: то, как мы используем язык, — это единственный возможный способ его использовать или нет? Отсюда и нечитаемость многих трудов. Из этих вопросов вырос новый способ мышления, который часто называют постмодернизмом. Лингвистический поворот опирался на сходные понятия, например постструктурализм (сомнение в реальности интеллектуальных и культурных структур) и деконструктивизм (разбор старых идей на части с целью определить, реальны ли они).

Этот новый взгляд на вещи зародился в искусстве. Художники-модернисты, например Джексон Поллок, были знамениты тем, что утверждали, будто их искусство означает ровно то, что оно означает по их мнению, и точка. Художников-постмодернистов в Америке 1960-х вдохновляла борьба за права женщин, цветного населения и представителей ЛГБТК+. Они также реагировали на эмоциональный статус-кво эпохи холодной войны[358]. Постмодернисты отвергали модернистское видение, заявляя: «Спасибо, я буду интерпретировать ваше искусство так, как считаю нужным. Более того, вы тоже можете интерпретировать мое искусство, как посчитаете нужным».

Их позиция заключалась в том, что точка зрения одного человека не может быть более подлинной, чем чья-либо еще. Предположим, что мы с этим подходом изучаем историю. Ужасно, что нацисты содержали евреев в концентрационных лагерях и истребляли их. Однако отдельные истории, рассказанные выжившими жертвами, — это не факты. Это пережитый опыт, взгляд на одну и ту же историю под разными углами. Ни одну историю нельзя считать более правдивой, чем другую, — конечно, при условии, что рассказчик не лжет. Да, подобное изучение истории таит в себе опасности. Если его использовать неправильно, этот подход может уравнять мнение отрицающего холокост с мнением пережившего холокост, что, безусловно, недопустимо. Постмодернисты также отвергают идею о том, что у истории есть нарратив, цель и направление развития. Вот почему постмодернист не может быть марксистом. Интересно, что концепция модернизма имеет несколько консервативный, правый оттенок, тогда как постмодернизму ближе левые идеи. При этом постмодернистскими стали не только политика, искусство и история. Ничто не избежало влияния лингвистического поворота, даже наука об эмоциях.

Деконструкция эмоций

В 1977 году молодая американка сидела на борту самолета, совершавшего перелет с острова Гуам на маленький остров Яп в западной части Тихого океана. Большую часть путешествия ее окружало что-то близкое американской культуре: гавайские отели-небоскребы, военные базы Перл-Харбора, рестораны «Макдоналдс» на Гуаме. Она стремилась оставить все это позади и попасть в более непривычную для себя среду. Пассажирами небольшого самолета были ученые, чиновники и добровольцы Корпуса мира. На борту также находились несколько «японских туристов в поисках приключений», офицеров ВМС США и строителей. Когда ученый приземлилась в Колониа, Америка по-прежнему была повсюду: в заправках, барах, ресторанах, даже магазинах товаров для рукоделия. Однако Колониа не была конечным пунктом ее пути. Осталось преодолеть еще часть маршрута. После встречи с вождем по имени Тамалекар с соседнего атолла Ифалик она села на один из двух кораблей, направлявшихся к его дому[359].

Ифалик был выбран неслучайно. Кэтрин Лутц хотела пожить среди людей, чьи «гендерные отношения были более эгалитарными, чем в американском обществе»[360]. Где женщины могли открыто высказывать свое мнение и выражать эмоции. Она верила, что найдет это у народа Ифалика. Инаковость жителей Ифалика — пусть и не столь отдаленного поселения, как, например, форе, — в проявлении эмоций была хорошо задокументирована, если не сказать изучена. Лутц интересовало, можно ли перевести эмоции одной культуры на язык другой. Это означало, что ей предстояло обращать внимание на те же вещи, на которые обращал внимание Экман: гримасы, язык тела, интонации и так далее, но искать различия, а не сходства. Ей удалось отыскать несколько различий, но большую часть времени она провела в размышлениях о фаго.

На первый взгляд кажется, что фаго можно перевести как «любовь» или «сочувствие», но не все так просто. Фаго чуть более специфично, чем любовь, потому что несет оттенок заботы о нуждающемся. Например, если кто-то нездоров, вы испытываете фаго. Не вы один,