Барретт задалась извечным вопросом: если определение эмоций, данное Экманом и другими, неверно, то что же такое эмоции? Этот вопрос выходил за рамки академических упражнений: ответ на него должен был показать, сможет ли когда-нибудь человечество создать искусственный интеллект, испытывающий эмоции так же, как мы. Барретт вернулась к экспериментам и вскоре выстроила новую модель, обратившись к древним грекам, с которых мы начали наше путешествие.

Гипотеза Барретт — это своего рода современная научная интерпретация эмоций как возмущений в душе. Точнее, не совсем в душе — скорее, в теле. И не возмущений как таковых, а, скорее, выпадения тела из привычного ритма. Проще говоря, Барретт полагает, что тело всегда стремится перейти в максимально энергосберегающий режим. В безопасной среде, где ничто не способно нам навредить, все работает как надо. Когда что-либо выводит организм из равновесия — внешние угрозы, например хищники, или внутренние потребности, например пищевые, — мы испытываем то, что принято называть базовым аффектом. То, как мозг обрабатывает сенсорные данные, формирующие базовый аффект, зависит от того, кто мы, где находимся, кем воспитаны, а также от множества других факторов. Цитируя Барретт: «В каждый момент бодрствования ваш мозг использует прошлый опыт, организованный в виде понятий, чтобы руководить вашими действиями и приписывать значение вашим ощущениям. Когда затронутые понятия являются понятиями эмоций, ваш мозг конструирует случаи явления эмоции»[373]. Эта теория получила известность как теория конструирования эмоций, и дальше я расскажу о ней более подробно.

Работы Барретт, как и работы других ученых, пришедших к аналогичным выводам, кардинально изменили подход к изучению эмоций. Если раньше в науке доминировали публикации последователей Экмана или Лутц, то теперь наука об эмоциях стала более разнообразной и все реже объясняет все исключительно природой или исключительно культурой. Приведу пример из личного опыта: каждый день я получаю письмо со ссылками на все журнальные статьи и книги об эмоциях, вышедшие в этот день. В начале 2010-х почти за каждой скрывалась либо работа по тестированию базовых эмоций, либо статья о конструированных эмоциях того или иного племени. Сейчас подобное большая редкость. Вся область постепенно смещается в сторону образа мышления Барретт. То, как под ее влиянием изменился подход к изучению истории эмоций, можно проиллюстрировать на примере образовательной игры The Vault[374], [375], над которой сейчас работают мои коллеги. The Vault — головоломка с путешествиями во времени, где игрок прокручивает различные исторические сценарии, а чтобы двигаться дальше, решает различные задачи. Ключом к их разгадке становится понимание того, как те или иные эмоции переживались в различные исторические периоды. Смысл игры состоит в том, чтобы объяснить, что эмоции не статичны и не универсальны, а, напротив, меняются с течением времени. По замыслу создателей, игрок погружается в такие непривычные, ранее незнакомые ему чувства, как акедия, вызванная разобщенностью с Богом и Вселенной. Еще одно важное чувство в игре — меланхолия, которая сопровождается ощущением, что тело наполняется отвратительной черной желчью, и опытом телесного искажения — например, вам кажется, что ваши ноги сделаны из стекла.

Для меня интереснее всего в игре то, что, как бы хорошо я ни научился разбираться в исторических эмоциях, я никогда не буду уверен, что действительно переживаю их так же, как люди прошлого. В связи с чем возникает вопрос: если мы, люди, не можем в полной мере испытать некоторые, несомненно, существовавшие эмоции, например меланхолию, только из-за исторического контекста, в котором живем, смогут ли вообще машины когда-либо по-настоящему чувствовать?

Это относится не только к историческим эмоциям. Пусть Экман и задокументировал сотни выражений лица, характерных для самых разных культур, шесть его базовых эмоций (вдохновленных работами Чарлза Дарвина), как я уже говорил, были выведены из ограниченного набора выражений лиц американцев — их он затем использовал как образец для оценки выражений, которые наблюдал в других частях света. В таком подходе изначально заложена предвзятость. Почему он или кто-либо еще вправе сводить все многообразие человеческих выражений лиц, интонаций и других форм поведения к какому-то короткому списку?

В XVII веке стандартизация европейских языков часто определялась произвольными решениями печатников, которые выбирали один способ написания вместо другого, что, в свою очередь, задавало нормы культурного самовыражения. Схожий процесс не обошел стороной и науку об эмоциях. Допущение, что определенный локальный набор эмоций будет применим к тысячам и даже миллионам людей, открывает путь к самореализующейся стандартизации эмоций. Это лишает нас возможности понять и оценить то многообразие чувств, что испытывают — благодаря нюансам культурных различий — люди во всем мире. Психологи постоянно сталкиваются с этой проблемой из-за того, что добровольцами в психологических исследованиях часто выступают белые образованные люди из промышленно развитых богатых демократических стран (WEIRDs[376]), другими словами типичные североамериканские или европейские студенты-психологи. Подобная исследовательская предвзятость сводит на нет любые инициативы по поиску универсальных человеческих черт. Те же самые культурные слепые пятна, как известно, встречаются повсеместно и в высокотехнологичной индустрии.

Представьте недалекое будущее. Вам повезло — вы живете на холме, и прибывающий мировой океан еще не затопил ваш родной город. Эта часть света сравнительно мало подвержена влиянию природных катаклизмов, регулярно вызывающих хаос в менее удачливых регионах, вам даже посчастливилось пережить войны за воду в середине XXI века. Что вы чувствуете?

Вероятно, то же, что все остальные. Я имею в виду не только жгучий гнев на прабабушек и прадедушек за то, что они не слушали ученых, вежливо рекомендовавших жечь меньше топлива и генерировать меньше отходов. Я говорю о том, что вы испытываете тот же набор эмоций, что и остальное население планеты, и выражаете их так же, как все. Я понимаю, что это противоречит примерно всему, о чем я писал в этой книге. Я помню, что говорил о различных видах любви и ненависти, о том, как в зависимости от эпохи проявлялись отвращение и гнев. Я стремился развлечь вас рассказами о том, как терялась, заново обреталась, а затем снова терялась национальная честь. О том, как трансформировалось и переосмысливалось желание, как оно подталкивало человечество открывать новые континенты, развивать науку и по-новому смотреть на религию. Как греческие пате превратились в страсти, аффекты, сантименты и, наконец, эмоции. Как эмоции считались сложными и обусловленными культурой, потом — базовыми и универсальными, а потом — снова сложными и обусловленными культурой. Мы взглянули на архаичные страсти и